Онлайн книга «Принц инкогнито»
|
— …без меня всё решили? Славик третий, Гася второй — в Колываново?! Это Ирма Ивановна предложила? У неё у самой диабет, где же совесть?.. — Совесть? — Тамара резко сменила тон. — Это вы, Дживан Грантович, с вашим Гасей прыгали тут до двух часов ночи? Вы кололи ему инсулин, на свои деньги купленный, дорогой, датский? А Ирма Ивановна, между про… — Зачем датский, когда в процедурной росинсулина целая гора… — А он действует, этот росинсулин? Вы проверяли? Правда?! Когда? — Две-три недели назад действовал худо-бедно… — Именно! Худо, и бедно, и три недели. А неделю назад уже ни худо, ни бедно! Ирма Ивановна бессовестная прыгала тут со «скорой», его брать отказались… Да, да, опять! Во-первых, они говорят, мы его не поднимем. «Он сам идти может?» Не может. «В нём килограмм сто семьдесят, вы смеётесь?» А во-вторых, «психбольной, ставьте нам круглосуточный пост». Мы говорим, посмотрите, он безобидный. Они говорят, «по инструкции ставьте пост». Мы говорим, у нас людей не хватает. Они говорят, «а у нас? Пожалуйста, можем сделать укол». Тот же самый росинсулин. Мы говорим, ну спасибо тогда, мы сами. Мы вас обеспокоили чем-нибудь, Дживан Грантович? У вас телефон двое суток не отвечает. Вы заняты были, я понимаю. Я Ирму Ивановну такую бессовестную еле отсюда выгнала в два часа ночи… — Тамара Михайловна, я категорически возражаю. Гасю нельзя в Колываново. Он даже до гангрены не доживёт. Он гипанёт через неделю, и всё, его просто не выведут… — Дживан, миленький, я понимаю. Гасю нельзя, кого можно? — Вот — кто поджигал, того можно. И нужно. Дениса Евстюхина… Гасю — ни в коем случае! Гасю, Славика — я категорически протестую. Тамара Михайловна, я вам за пятнадцать лет давал слово, вы от меня слышали? — Какое слово? — Моё честное слово давал я вам? Правильно. Не давал. Я, Дживан Лусинян, лично вам заявляю: если этих двоих, Гасю и Славика, вы отправите в Колываново, я вам пишу заявление. В ту же минуту. — Джива-а-анчик! — взмолилась Тамара. — Ну что за детский сад?!. — В ту же минуту, Тамара Михайловна. Вы меня знаете. А теперь — вы ответственное лицо, вы решайте. В процедурной, сделав необходимые записи, Дживан открыл сейф с надписью «Heroica», вынул ампулу из упаковки. Надломил стебелёк. Набрал в шприц прозрачную, чуть маслянистую жидкость. Вставил шприц обратно в разорванный блистер. Сделал запись в журнале. Убрал в сейф упаковку, пустую ампулу и журнал. Запер сейф. Список на перевод в Колываново попался ему как нельзя более вовремя. Только что всё расплывалось, двоилось — и вот снова ясность, сознание правоты. Хотели по-тихому провернуть у него за спиной? Наверное, и перевозку вызвали бы в дежурство Ирмы? Хотели поставить его перед фактом? Ёх-бир! Дживан открыл дверь и позвал пациента — новенького из надзорной палаты, Дживан уже не помнил фамилию, которую только что автоматически записал: Рыбин, Рыбушкин… Глаза у новенького были мутные, сонные, его шатало. Войдя, сразу же, без приглашения сел на кушетку. На круглой стриженной под машинку башке были видны проплешины, шрамы. — Что с головой у тебя? — спросил Дживан, извлекая из блистера шприц. — Двенадцать! — с гордостью заявил новенький. — Двенадцать дырок. — Откуда? — Дживан стравил воздух, причём вместо струйки параболой, как это изображают в кино, из шприца вытекла одна маленькая капля. — Отец сильно воспитывал, — сказал новенький с уважением. — Ляг. Штаны приспусти. Дживан протёр спиртом место укола: новенький вздрогнул от мокрого прикосновения, зато не пошевелился, когда Дживан вогнал иголку и стал медленно нажимать поршень: сибазон полагалось вводить не торопясь. Полежит пару месяцев, походит два раза в день, утром и вечером, — и уже не уколешь, придётся место искать. У Мамки, который, в сущности, не покидал отделение уже несколько лет, ягодицы окаменели: приходилось колоть в бёдра… — Вот вы как считаете… — заговорил новенький. — Вас как зовут? — Дживан Грантович. — Иван? — Дж-живан. Грантович. Лежащий со спущенными штанами больной некоторое время молчал — явно не в силах воспроизвести непривычное сочетание звуков. Потом промычал что-то символизировавшее обращение по имени-отчеству: — Ммн-мммнович, а вот как вы считаете… вот я — важный? — Важный, — без запинки, профессионально соврал Дживан. — Почему? — Потому что все важные. Каждый человек важный, — легко, не думая, отозвался Дживан, наблюдая за поршнем. Лёжа на животе, новенький приподнял голову, посмотрел на Дживана с насмешкой и с жалостью, как на неумелого лжеца, и опустился обратно: — Нас вон сколько… И что, все важные? — Все, все… Полежав неподвижно две-три секунды, тот обернулся быстрее, как будто ему пришёл в голову неотразимый аргумент, — Дживану пришлось его придержать, чтобы не выскочила иголка. — Тогда почему жизнь неважная? — В каком смысле? — А что, вы считаете, это хорошая жизнь? — Новенький попытался сделать размашистый жест, обвести рукой всё вокруг. — Тихо, тихо! Лежи… — Издалека, из другого отсека, кажется, позвала санитарка. — Минуту! — крикнул Дживан в приоткрытую дверь. Довёл до упора поршень и вынул иголку. — Вставай. Сейчас дойдёшь до палаты, ляжешь и сразу заснёшь. Проснёшься — жизнь станет гораздо лучше и веселее. — Не станет, — с горечью возразил новенький, потирая место укола. — Все важные, а жизнь неважная… Дживан быстро разобрал шприц, сунул иголку в баночку с дезраствором, цилиндр и поршень бросил в контейнер — и поспешил к тёте Шуре. Костя Суслов, покачиваясь, стоял на одной ноге посреди коридора и говорил в тапок, как в микрофон: — Фратрес и сестрес! И на фиг же вы нужны?.. В надзорной палате санитарка «фиксировала» Славика: прикручивала его к койке эластичными бинтами, так называемыми «вя́зками». Ей помогали двое «сохранных» больных — Денис Евстюхин и Андрей Иванов. — О темпора, — вещал Костя, — о морес! Меня, меня, монументум — и всякая дрянь… Моя фамилия — Гениально. Торжественно. Человечество, кар. Миллион, миллиард! Генассамблея глобального стратегического… дельтаплана! Кар. Слушайте, имбецилы. Высшая человечества… Глория! Никому, только сам! Я единственный. У вас жёрдочки — у меня пьедестал… — Иди штаны высуши, пьедестал, — откликнулась тётя Шура, затягивая багровыми кулачищами бинт и пробуя, чтобы держало, но не было слишком туго. Славик почти не сопротивлялся, только сипел и перекатывал голову туда-сюда по подушке. — Хомо хомини люпус эст. А страдают кто? Кар-рапузы! Мягенькому: карапузо, Карузо, Каррерас, ты не как все… Мизерере. Мазутом пёрышки мажете, то́пите… и я первый. Я вас топлю интеллектом. Топим, давим, грызём, щиплем друг друга, ощипываем и кар… |