Онлайн книга «Цвет жизни»
|
— Я не могла иначе, — признается Рут. Я вижу, как она освобождается, вырывается на свободу, точно бабочка из куколки. Голос ее становится спокойнее, складки у губ разглаживаются. — Любая медсестра поступила бы так в подобном положении. — Что потом? — Следующим шагом нужно было объявить код и вызвать реанимационную бригаду. Но я услышала шаги. Я поняла, что кто-то идет, и растерялась. Я подумала, что у меня будут неприятности, если кто-нибудь увидит, что я прикасаюсь к ребенку, хотя мне это запрещено. Поэтому я снова завернула его и отступила в сторону. Вошла Мэри. — Рут уставилась на свои колени. — Она спросила меня, что я делаю. — Что вы ответили, Рут? Когда она поднимает глаза, в них читается стыд. — Я сказала, что ничего не делаю. — Вы солгали? — Да. — И, судя по всему, не раз. Когда вас допрашивали в полиции, вы заявили, что не пытались помочь ребенку. Почему? — Я боялась, что потеряю работу. — Она поворачивается к присяжным, ища у них понимания. — Каждая клеточка моего тела кричала, что я должна помочь этому ребенку… Но я знала, что, если не выполню приказ начальника, буду наказана. А если я потеряю работу, кто позаботится о моем сыне? — Значит, по большому счету, вы могли либо совершить должностное преступление, либо нарушить указание начальства? Она кивает: — Идеального решения не было. — Что произошло дальше? — Был объявлен код, вызвали реанимационную бригаду. Мне поручили делать массаж сердца. Я очень старалась, мы все старались, но, как оказалось, недостаточно. — Она смотрит в потолок. — Когда назвали время смерти, а мистер Бауэр достал мешок Амбу из корзины и попытался продолжить сам, я еле сдержалась. — Как стрела, ищущая мишень, ее взгляд устремился на Терка Бауэра, сидящего в зале. — Я подумала: что я упустила, могла ли я что-нибудь изменить? — Она на секунду замолкает. — А потом я подумала: а разрешили бы мне? — Через две недели вы получили письмо, — говорю я. — Можете рассказать о нем? — Это было письмо из Департамента здравоохранения. Они приостанавливали мою лицензию медсестры. — О чем вы подумали, когда получили его? — Я поняла, что меня считают виновной в смерти Дэвиса Бауэра. Я догадывалась, что меня отстранят от работы, так и случилось. — С тех пор вы где-нибудь работали? — Я подавала на государственную помощь, — говорит Рут. — Потом устроилась в «Макдоналдс». — А как изменилась ваша жизнь после этого случая? Рут тяжело вздыхает. — У меня закончились сбережения. Мы живем от недели к неделе. Я волнуюсь о будущем сына. Я не могу пользоваться машиной, потому что у меня не хватает денег на то, чтобы ее зарегистрировать. Я поворачиваюсь, но Рут еще не закончила. — Забавно, — негромко говорит она. — Ты считаешь себя уважаемым членом общества… больницы, в которой работаешь, города, в котором живешь. У меня была прекрасная работа. У меня были коллеги, которых я считала друзьями. Я жила в доме, которым гордилась. Но все это было только иллюзией. На самом деле я никогда не была членом этих сообществ. Меня терпели, но мне не были рады. Я была и всегда буду отличаться от них. — Она снова смотрит в потолок. — И из-за цвета кожи меня будут обвинять всегда. «Боже… — думаю я. — Боже! Боже, замолчи, Рут! Не лезь туда». — У меня все, — говорю я, пытаясь сократить наши потери. Потому что Рут перестала быть свидетелем. Она — бомба замедленного действия. Когда я возвращаюсь за стол защиты, Говард смотрит на меня выпученными глазами. Он подталкивает ко мне лист бумаги, на котором написано: «ЧТО ПРОИСХОДИТ???» Я дописываю снизу: «Это был пример того, чего свидетель никогда не должен делать». Одетт широкими, уверенными шагами направляется к свидетельской трибуне. — Вам было дано указание не прикасаться к этому ребенку? — Да, — говорит Рут. — И до сегодняшнего дня вы утверждали, что не прикасались к нему, пока старшая медсестра не сказала вам это сделать? — Да. — Но сейчас во время допроса вы сказали, что на самом деле прикасались к ребенку, когда у него начался приступ? Рут кивает: — Да, это правда. — Что именно? — напирает Одетт. — Так вы прикасались или не прикасались к Дэвису Бауэру, когда он перестал дышать? — Прикасалась. — То есть вы обманули свое начальство? — Да. — И солгали своей коллеге Корин? — Да. — И солгали отделу управления рисками в Мерси-Вест-Хейвен, не так ли? Она кивает: — Да. — Вы солгали полиции? — Да, я солгала. — Хотя понимали, что это их долг — выяснить, что случилось с младенцем? — Я знаю, но… — Вы думали о том, как бы не лишиться работы, — заканчивает за нее Одетт, — потому что в глубине души знали, что сделали что-то сомнительное. Разве не так? — Ну… — Если вы солгали всем этим людям, — говорит Одетт, — почему, скажите на милость, присяжные должны верить всему, что вы говорите сейчас? Рут поворачивается к мужчинам и женщинам, сидящим на скамье присяжных. — Потому что я говорю правду. — Хорошо, — говорит Одетт. — Но это не единственное ваше тайное признание, не так ли? К чему это она клонит? — В момент смерти ребенка, когда педиатр назвал время смерти, в глубине души вам было на него плевать, верно, Рут? — Конечно нет! — Она садится ровнее. — Мы очень старались, как с любым другим пациентом… — Но это был не просто пациент. Это был ребенок белого расиста. Ребенок человека, который не оценил ваш многолетний опыт и знания сестринского дела… — Вы ошибаетесь. — …человека, который поставил под сомнение вашу способность выполнять свою работу из-за цвета вашей кожи. Вы затаили обиду на Терка Бауэра, вы затаили обиду на его ребенка, не так ли? Одетт стоит в каком-то футе от Рут и чуть ли не кричит ей в лицо. Рут закрывает глаза, как будто ей в лицо дует ураган. — Нет, — шепчет она. — Я так никогда не думала. — Но вы слышали, как ваша коллега Корин говорила, что вы разозлились из-за того, что вам запретили ухаживать за Дэвисом Бауэром? — Да. — Вы проработали в Мерси-Вест-Хейвен двадцать лет? — Да. |