Онлайн книга «Ермак»
— Плохая сказка! — сказал Якимка. — Больше ты мне такую не рассказывай! — Это не сказка! — вздохнул Ермак. — Это быль! — Все равно боле не рассказывай! Давай лучше про гусика! — Завтра про гусика! Спи скорее! Завтра что-то тебе будет! — Хорошее? — Тебе понравится! — Атаман перекрестил мальчонку, укрыл, а когда тот уснул — снес на женскую половину — матери. Он долго лежал, вглядываясь в темноту, слышал, как приходили славильщики, как под утро кричали в курятнике петухи. Неотвязные мысли о том, что он потерял свою волю — единственное достояние, которое получил он от предков. Волю — то есть право свободного выбора. И теперь им помыкают, как холопом... Хотят — в Пермь, хотят — в острог, — словно он смерд, а не казак. — Есть одна воля — Божья! — шептал он. — На этой воле мир стоит, а воля царская мне не указ! Выбрал по воле службу — служу! Но только то, о чем уговаривались. Мною помыкать нельзя. Меня костью в конуру не заманишь. Ну и что, что я всю жизнь служу, — я казак и Царю союзник, а не подданный... Все опутали, заковали. Сижу тут в Москве и выехать не могу — везде засеки да заставы, без подорожной не проехать... Как на Москве легко людей в хомут берут — раз, два — и нет воли... Он забылся сном под утро и проснулся, когда по всей Москве звонили колокола, гудел Иван Великий, рассыпались мелкими пташечками окрестные замоскворецкие, еще закопченные, иные без куполов, но уже с колоколами церквушки... Всем семейством чинно тронулись в храм. Впереди — девчонки, потом — Алимова жена и снохи, затем Алим и Ермак, а за ними — казаки. Улица полыхала оранжевыми тулупами, пестротою шалей, искрилась инеем на шапках и меховых опушках... В храмах — и богатых кремлевских, и в малых, стоящих чуть не на каждой улице, еще закопченных, с голыми стенами и бедными иконостасами, — соловьями заливались певчие, рычали басы, и запах ладана рождал ощущение праздника и безусловной победы над всеми супротивными... Возвращались из церкви в самый полдень, когда солнце, отраженное сугробами, слепило и даже пригревало, садились за широкие столы чинно и степенно, а столы ломились от жареных поросят и от плоток утиных, гусиных, от куропаток и тетеревов... — Ну, брат Алим, живешь по-царски! — похвалил Ермак хозяина. Трапезовали обильно. Запивали квасами многоразличными и медами ставлеными. Чуть прихмелились от обильной еды и питья, отвалились от стола после благодарственной молитвы. Вот тут-то и настал торжественный момент. Казак принес переметную суму атамана, и Ермак стал доставать оттуда шали, полушалки, головные заморские платки, набрасывал на плечи всем многочисленным женщинам и девушкам семейства Алима, всех троекратно целовал, щекоча кудрявой бородой. Наконец, когда все зардевшиеся женщины и хихикающие девчонки вновь расселись по лавкам, а посреди горницы остался один Якимка, в новой рубашке до колен и в новых расписных сафьяновых сапожках, с огорченным от несбывшихся ожиданий лицом, Ермак спросил казака: — Все, что ль, подарки? — Все! — ответил казак, показывая пустую суму. Якимка, подавив тяжелый вздох, грустно понурил голову, пошел к бабушке и притулился к ее боку. — Вот, — сказал Ермак, провожая его глазами. — Вот он, казак истинный, как обиду терпит! Ни тебе словечушком, ни вздохом. Вот, сестры, глядите на братишку и учитесь — дому голова и надежа растет. Вот он, хозяин и защитник! Ходи сюды, Якимушка! Ходи, мой родной! Да нешто я свово крестника забуду!? А это вот кому? Он достал из-за пазухи сверток. — Да что же у нас тута такое? Якимушка, как думаешь? — Не знаю! - задохнувшись от счастья, ответил мальчонка. — Вот вы все спали, а я по-стариковски не спал — караул держал. Вот слышу ночью, топ-топ-топ — лисичка бежит. Унюхала, что баушка всякой всячины наготовила — своровать решила. А я изловчился, ее за хвост — хвать! Она ну вырываться, ну проситься: «Пусти меня, казак, к малым детушкам!» — «Какой за себя выкуп дашь?» — «Поймала я лебедя, поймала я белого, в темнице держу. Если ты меня отпустишь, и я лебедя отпущу...» — Лебедь — казак, наша птица, надоть выкупить, — солидно сказал Якимка. — И я так думаю! Отпустил я лисичку, а утром: тук-тук-тук... В окно лебедь стучится... — Жареный? — не выдержал есаул и заржал. — Ну, атаман, мастак сказки складывать. — Сам не слушай, а врать не мешай! — сказал Ермак. — «Спасибо, — говорит лебедь, — что меня выкупили. Чем я вас отблагодарю?..» — «Лети, говорю, лебедушка, в Старое поле, на реку Хопер, там травы цветут шелковые, там реки текут медовые. Сыщи подарок крестнику моему Якимушке — чего его душа просит». Вот он и принес. Как ты думаешь, что? — Штаны! — ахнул Якимка. — Истинные казачьи шаровары! Облекайся и вертайся! — сказал атаман, разворачивая платок и вынимая специально сшитые для Якимки широкие шаровары. — Чтоб никто не говорил, что тут мальчик маленький беспортошный. У нас — казак. Заступа! Якимка тут же скинул сапоги и под хохот казаков натянул шаровары. — Во! Во! — ахал он, не в силах выразить полноты радости. — Ну что, Алим, — вот тебе и казак. — Так, — согласился Алим. — С весны станем учить правильной езде да сабле, а там и до огненного боя недолго... Мать Якимкина кинулась к нему, не сдерживая слез, поскольку вырос ее мальчик, и не сегодня завтра поведут его на мужскую половину дома в тяжкую, воинскую, мужскую жизнь. Расчувствовавшиеся казаки затянули песню про Добрынюшку и добавили матери слез: потому песня была прощальная, выездная... Со двора, двора широкого,
Со подвория отеческого
Вылетал не ясен сокол,
Не быстрой орел — млад Добрынюшка... —
подхватили, разобрались на голоса и грянули дружно все сидевшие за столом. И женщины пригорюнились, припомнили, что почти у всех сидящих здесь казачек мужья либо на войне под Псковом, либо в степи казакуют, либо в том дальнем походе, где ведут их старые атаманы и сумрачный казак Мамай, где бьются они с антихристом и защищают живущих вечно... — Мир дому сему!.. На пороге стоял именитый дьяк Урусов. — Гостюшка дорогой! — кинулся к нему Алим. Усаживать, еды подкладывать. Встретились глазами именитый дьяк Урусов и атаман Ермак. «Что?» «Худо», — одними глазами ответил найденыш. А когда совсем загудел, разбился на кружки праздничный стол, а в двери уже стали ломиться славильщики, Ермак подошел к Урусову. — Что? — повторил он вслух. — Баторий от Пскова отошел... Осаду снимают... —- И, потупясь, добавил: — Черкашенина убили. |