Онлайн книга «Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости»
|
Александр был родным внуком своей венценосной бабушки, и очень скоро ее принцип «быть таким или делать вид, что ты такой, одно и то же» оказался усвоен им. Бабушка хотела, чтобы он был взрослым… Повзрослеть Александр не мог, но мог сделать вид, что он взрослый. И непонятно, что больше умиляло Екатерину – чудесное исполнение несбыточных мечтаний и торжество ее педагогики или понимание, что Александр притворяется взрослым, чтобы угодить ей… «Если б вы видели… – захлебываясь от восторга, сообщала она в Германию, – как господин Александр копает землю, сеет горох, пашет сохою… боронит, потом весь в поту идет мыться в ручье, после чего берет свою сеть и с помощью сударя Константина принимается за ловлю рыбы!» Екатерина II не замечала (или не хотела замечать?), что Александр прекрасно уживается и с отцом в Гатчине. Она не обращала внимания на удивительное свойство внука «быть изнеженным в Афинах» – так называла она свое Царское Село – и суровым спартанцем в гатчинской Спарте. Приезжая в Гатчину, Александр попадал из «изящной грязи» «просвещенного века» с его скептицизмом и вольтерьянством в суровый мир средневековой рыцарской романтики, где распутству бабушкиного двора противопоставлялась верность традиционным заветам морали. Ученик республиканца Лагарпа [172] привыкал в Гатчине к дисциплине монархического и военного абсолютизма. Очень трудно соединить республиканскую энергетику с постоянством «монархиста», и, совершая это, Александр наполнял своим особым содержанием и царскосельскую «революционность», и гатчинскую «реакционность». Революционный демократизм преобразовывался в стремление слышать от своих ближайших советчиков и сотрудников то, что ему хотелось бы услышать, а рыцарская доверчивость и благородство мягко перетекала в убеждение, что «все люди (под людьми он разумел дворян и аристократию. – Н.К.) мерзавцы». И получалось в результате, что влияния Царского Села и Гатчины не только не мешали, сталкиваясь и противореча, но дополняли в его мировоззрении друг друга, вырабатывая в нем экзотический характер либерала-абсолютиста. Но это с одной стороны… А с другой стороны, как это ни парадоксально, но именно это, так сказать, духовное двуличие и позволило Александру, «вписав», «укоренив» основанную Павлом династию в мире Российской дворянской, рабовладельческой империи, отчасти подчинить закону вскормленный первыми Романовыми произвол… Ведь чтобы не говорили критики Александра I, а между одой Державина и злой эпиграммой Пушкина: «Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой Над нами царствовал тогда», — целая, названная Александровской, эпоха, вся загадочная жизнь этого коронованного отцеубийцы… 5
Взойдя на престол, Александр I возвратил на службу многих сановников, выгнанных отцом. Какой-то шутник написал тогда на воротах Петропавловской крепости: «Свободна от постоя»… Милости и все новые и новые свободы так и посыпались на головы аристократии, которой Александр I в манифесте обещал «доставить ненарушимое блаженство». Однако Александр I, который уже в 1796 году чувствовал себя усталым и мечтал поселиться с женой на берегу Рейна и вести жизнь частного человека, с первых же дней своего царствования энергично взялся за государственное строительство, которое соответствовало, по его мнению, духу просвещенного абсолютизма. 5 июля 1801 года он потребовал, чтобы Сенат представил «доклад о своих правах и обязанностях». Полномочия Сената, как верховного органа правосудия и контроля за исполнением законов, были утверждены как государственный закон, и сам Александр обязался «силой данной ему от Бога власти потщиться подкреплять, сохранять и соделать его навеки непоколебимым». Одновременно вместо Государственного Совета учреждался Непременный Совет, а восстановленные еще Павлом коллегии были преобразованы в восемь министерств. Удивительна стремительность, с которой Александр I сбрасывает с себя зависимость от соучастников убийства отца. Сделано это было отчасти благодаря хлопотам вдовствующей императрицы Марии Федоровны, но велика была роль и самого императора. Очень скоро уже не заговорщики стали определять политику государя, а друзья: граф Павел Александрович Строганов, граф Николай Николаевич Новосельцев, князь Адам Чарторыйский, составившие «интимный» комитет, в который не вошел ни один участник заговора… И это было безусловной победой Александра I. Другое дело, что влияние «интимного» комитета, призванного разработать конституцию, взамен утерянной по пьянке Платоном Александровичем Зубовым, оказалось для Александра I еще пагубней давления заговорщиков. Ведь не без влияния «интимного» комитета одновременно с государственным переустройством шло тогда массовое строительство тайных обществ. Одна за другой возникают в Петербурге новые масонские ложи, одной из которых самим императором было разрешено носить его имя – «Александра благотворительности к коронованному Пеликану». Да и сам «интимный» комитет императора Александра I по закрытости своей и таинственности подозрительно напоминает масонскую ложу. Большинство участников его и были масонами, а объединял их прежде всего космополитизм [173], пожалуй, впервые – бесхитростно – хуторское немецкое засилье не в счет! – так ярко проявившийся при русском дворе. Рассказывая о первой конституционной инициативе в России, предпринятой верховниками при избрании Анны Иоанновны, мы говорили, что «Кондиции» разрабатывались тогда тайком, а вводились – обманом. Созванный по воле самого императора, «интимный» комитет пытался разработать и ввести конституцию точно так же, как пытались ее ввести столетие назад верховники. Тоже – тайно и тоже – обманом… В кружке этом считали, что система законов, охраняющих от произвола установленные действующим законодательством отношения и порядки, должна вводиться тайно и только личная власть государя может быть единственной активной силой нововведений. И это не было самодеятельностью «интимных» друзей. Они действовали так в полном соответствии с инструкциями республиканца Лагарпа. |