Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
– Так вот, Сережа, «по чистой правде», для вас в пятнадцать лет, а не в девятнадцать, как было Нехлюдову, все молодые привлекательные женщины – не женщины?.. А только люди?.. Он, проповедующий из принципа «чистоту до брака», взглянул на меня почти с ненавистью. Так, вероятно, при Иване Грозном смотрели пытаемые на мастера по дыбе и колесу. – Нет… для меня… они… к сожалению… не всегда… толь ко люди, а… И, не договорив, громко проглотил слюну. – А кто? – Женщины! – ответил он, покрываясь испариной. – Мне стыдно, но это так. Может быть, я чудовище и негодяй. – Нет, Сережа! – поспешил я утешить его. – И для меня тоже – женщины. Но я не считаю себя чудовищем. Да, не считаю. Потому что понял: это нормально, это в природе человека. И никакие тут «крылышки» мамы помочь не могут. Хочется забежать вперед, в двадцатые годы, и рассказать про свою последнюю встречу с Сережей Громаном. Москва. Мы с Есениным жили в коммунальной квартире. Вечер. Раздались звонки у парадной двери: раз… два… три… четыре… Я проскрипел челюстями, чертыхнулся, огрызнулся и, прикрыв рукопись однотомником Пушкина, раздраженно положил карандаш. «Кого еще принесла нелегкая!» Кто-то из соседей открыл гостю дверь. – Можно войти? – спросил чужой хриплый голос. – Можно. И я тут же вскочил со стула: – Сережа!.. – Не ждали, Анатолий? Мы, конечно, поцеловались. – Может быть, я не вовремя? Он, как и в далекие времена, сложил губы обиженным бантиком. Но что это был за бантик! Какой жалкий! Я воскликнул: – Очень удачно пришли! Страшно рад! Я валялся на кровати, поплевывая в потолок… Раздевайтесь, Сережа. И принялся торопливо стаскивать с него облезлую оленью доху. – А где Есенин? Вы ведь живете вместе? – Да. Он сейчас в бане. – Довольно способный парень, – снисходительно промолвил Громан. – К сожалению, с эсеровщинкой. Два-три года тому назад мой пензенский друг, став председателем Всероссийской эвакуационной комиссии при Совете Народных Комиссаров, разъезжал в громадной желтой машине по голодной, холодной и мужественной Москве. Мне казалось, что город похож на святого и на пророка. Его каменные щеки ввалились, и худое немытое тело прикрывало рубище. Но глаза Москвы были как пылающие печи. А голос – как у бури. Выражаясь библейским языком. В те дни Сережа Громан не расставался с толстым портфелем из крокодиловой кожи и ходил в превосходной оленьей дохе, полученной по ордеру. Она была сшита на рост Петра Великого. Председатель эвакуационной комиссии путался в ней, как мадам Сан-Жен в придворном платье со шлейфом. – Большевики меня ценят, – говорил Сережа Громан, величаво надуваясь. – Я с ними работаю, но отношусь к ним, если хотите знать, весьма критически: европеизма товарищам не хватает. Широких плехановских обобщений. Двадцатилетний Громан не только критиковал, но и столь же ревностно эвакуировал. Вероятно, что нужно и что не нужно. В конце концов, как нетрудно догадаться, наэвакуировался и накритиковался до Лубянки. Просидел он недолго, но после этого «недоразумения», как говорили все попавшие за решетку, его больше не затрудняли ответственной работой. Карьера кончилась. Вместе с ней и громадная желтая машина отошла в распоряжение какого-то другого социалистического юноши. Тогда они были на командных постах. А как был великолепен в этой машине мой пензенский друг! В своей оленьей дохе! Со своим крокодиловым портфелем, раздувшимся от важнейших бумаг, от грозных мандатов, от картонных учрежденческих папок с наклейками: «срочные», «весьма срочные», «секретные», «совершенно секретные». Сережа Громан всегда сидел рядом с шофером и сам поминутно со всей энергией сжимал левой рукой резиновую грушу гудка, играющего, поющего и ревущего. Скромные советские служащие шарахались во все стороны и поднимали испуганные глаза. А председатель Всероссийской эвакуационной комиссии с наслаждением читал в этих глазах зависть, страх, уважение, а порой и ненависть. Один раз он даже услышал, как интеллигент с бамбуковой палкой, нахмурившись, проворчал: «Ишь, сильный мира сего». После этого Сережа стал еще величественней морщить брови, надувать щеки и выпячивать грудь. Несуразный желтый автомобиль, конфискованный у охотнорядского купца, не только вихрем кружил Сережу по Бульварному кольцу и узким изломанным улицам, но еще и возносил его на ту головокружительную высоту, с которой Сережа мог смотреть сверху вниз на все человечество, не ездившее по Москве в машинах. Войдя в комнату, Сережа Громан грузно опустился на наш единственный стул. – Как живете, Анатолий? – Ничего. Понемножку. Он вставил дешевую папиросу в угол маленького рта. – Курить стали, Сережа? – Научился. В камере. И выпустил сразу из обеих ноздрей серые струи. – Может быть, Анатолий, у вас найдется стакан водки? Закуска у меня имеется. Он вытащил большую луковицу из порыжевшего портфеля крокодиловой кожи. – И пить стали, Сережа? – Да! – ответил он коротко. – После МЧКа. – А ведь раньше только апельсиновое ситро признавали. Помните, бутылок по шесть выпивали на наших гимназических балах? – Лубянка меняет вкусы. Он вытер лоб нечистым носовым платком и перевел разговор на другую тему: – Мне предлагают несколько должностей на выбор. Очень ответственных. Но, знаете ли, – воздерживаюсь. Что-то не хочется идти заместителем. Привык возглавлять. Я подумал, что он похож на пустой рукав, который инвалиды войны обычно засовывают в карман. – Правильно, Сережа, что воздерживаетесь. – Впрочем, возможно, и соглашусь. Я ведь работаю не на большевиков, а на Россию. – В таком случае, Сережа, обязательно соглашайтесь, – ответил я, не глядя ему в глаза. Вернемся в Пензу, на Казанскую улицу, в маленькую нашу гостиную, освещенную керосиновой лампой. – Давайте, Сережа, издавать журнал, – предлагаю я. – В институте мы издавали «Сфинкс». До сих пор почему-то мы с Сережей на вы. – Это, Анатолий, мысль! Я возьму на себя вводящие статьи. Журнал будет социал-демократическим. Плехановского направления. Писать без твердых знаков. Это не буква, а паразит, – стремительно, одним духом говорит он. – Великолепно. – А печать на гектографе. Я умею его варить. Прокламации тоже печатают на гектографе. Потом добавляет, понизив голос до шепота: |