Онлайн книга «В тяжкую пору»
— Клятвы принимать, красивые слова произносить… Мы тут не в театре… Я не обязан выслушивать злобное брюзжание. — Довольно! Что вы предлагаете? — То, что вы сами думаете, о чем между собой, небось, не раз шептались, Боженко неприязненно посмотрел в сторону сидевших под деревом Сытника и Оксена. — Если не хватает смелости прямо сказать, поручите своему начальнику штаба или какому-нибудь еще начальнику… Начальников у нас, слава богу, хватает. Сытник, Петров, Оксен, Петренко, Карапетян поднимаются, подходят к нам с Боженко. Подполковник уже не помнит себя, потерял власть над собой. Он размахивает руками, срывается то в крик, то в яростный шепот. — Чего вилять? Каждый грамотный командир должен сообразить — с таким отрядом, как наш, только на тот свет пробиваться… Я начинаю понимать, куда клонит замкомдив. — Ну, ну, выкладывайте свой план. — Какой там план! Яснее ясного — надо распускать отряд. Маленькими группками, по одиночке еще, может, как-нибудь выберемся. Живая сила уцелеет. Хоть пятьдесят процентов. А так — всем хана. — Значит, на отряде крест поставить? — недоумевает Петров. — Вам бы, товарищ капитан, помолчать, когда старшие разговаривают. — А мне, майору, дозволено спросить? — вмешивается Сытник. — Раненых как, в лесу побросаем или фашистам по акту передадим? — Раненых? — Боженко запнулся. — Раненых?.. Придется кем-то жертвовать, чтобы спаслась основная масса. Таков закон войны… Но он уже говорит без недавней запальчивости. — Если я вас, товарищ подполковник, правильно понял, — босой Оксен держится с обычной корректностью, — надо отдать команду: спасайтесь кто как может. Проблема лишь одна: самим расстрелять раненых или предоставить это эсэсовцам… Больше мне нечего слушать Боженко, и ни к чему этот спор. — Еще раз где-нибудь, кому-нибудь заикнетесь насчет своего соломонова решения, будете расстреляны. И старые заслуги не спасут, и звание не выручит… Во второй половине дня на дороге появились транспортеры и автомашины с пехотой. В бинокль видно было, как выпрыгивали из кузовов солдаты, вылезали, разминаясь, из кабин офицеры. Пустые машины отъезжали в сторону, уступая место новой колонне. Мы уже два часа назад начали отход в сторону деревни с мрачным названием Переморовка, вернее, в сторону болота, подступавшего к ней. Выход не наилучший. Но другого не было. В бой вступать мы не могли. Рота Петрова прикрывала отход, о котором еще не догадывались немцы. Не догадывались они по той простой причине, что считали болото непроходимым. Да оно и было таким. Поныне не могу понять, как мы преодолели это болото. Вода по пояс. То и дело кто-нибудь проваливался в яму и его приходилось вытаскивать. Понуро тянулась колонна. Самые слабые держались за веревку. На островке делали искусственное дыхание захлебнувшемуся в болотной жиже сержанту. Бойцы проходили мимо, не оборачиваясь. Повернуться, сделать лишний жест не было сил. Вспомнилось 22 июня, когда я с Васильевым стоял у шоссе, ведущего на Перемышль, а из кустарника, нацелив в небо пушки, выскакивали танки, разворачивались и устремлялись на запад. В открытых люках командиры экипажей… Было это, кажется, тысячу лет назад, в какой-то совсем другой жизни, с совсем другими людьми. А прошло всего-навсего… Какое сегодня число? Пытаюсь вспомнить. — Коровкин, какое сегодня? — Что «какое»? — Число какое? — Число? — с удивлением повторяет Коровкин. — Число? Шут его знает… И от того, что никто не помнит, какое сегодня число, какой день, да и никому это не важно, делается особенно тягостно. С наступлением ночи опять начинается дождь. Зашумел, загудел растревоженный грозой лес. Вспышки молнии выхватывают из мрака окаменевшие, мокрые лица. Никто не замечает грозы. Замечать, реагировать — для этого тоже потребны силы. Их надо экономить для того, чтобы вытащить из трясины ногу и снова опустить ее. С рассветом над болотом появляются немецкие бомбардировщики. Снижаясь, бросают бомбы. Болото встает дыбом. Брызги и комья грязи взлетают чуть не к самолетам. Мы молча наблюдаем за этой бессмысленной бомбежкой. Нет сил даже на то, чтобы радоваться — ведь мы ушли от врага, обманули его. Вырвались из одной ловушки. А сколько их впереди?! И все-таки сегодняшнее утро — особенное. Уже десятки раз слышал: «старая границам, «старая граница»! Понимаешь, что фронт ушел далеко на восток. Даже канонада не доносится. Только в направлении на Житомир ночью алеет небо. Однако надеешься, что именно здесь, у реки Вилия, по которой тянулась некогда граница, встретишься с кем-нибудь из своих. Я помнил, что у Шумска (до него сейчас рукой подать) стоял стрелковый корпус. Чем черт не шутит — может быть, как и мы, полки его бродят по окрестным лесам, пытаясь вырваться из окружения. И еще есть смутная надежда. По ту сторону Вилии не будем голодать, там крепкие, богатые колхозные села. Одна за другой уходят разведки. Первую в гражданском ведет босой Оксен. Зиборов с несколькими партработниками отправляется на поиски съестного. Третья разведка — инициатива санинструктора Плотникова. Он просит пустить его с двумя бойцами из взвода носильщиков на поиски медикаментов. Сытник пришел посоветоваться — посылать ли Плотникова. В армии тот недавно, служил только в санитарной части, гранату, небось, ни разу не бросал. Харченко ничего определенного сказать не может: беспартийный, закончил бакинский мединститут, худого не значится, да и хорошего тоже. Подходит Плотников, высокий худощавый парень в выцветшей гимнастерке. — По вашему приказанию красноармеец Плотников прибыл. — Что надумали, товарищ Плотников? — Хочу поискать, может, бинтов найду. Здесь наши части наверняка оборону держали. — Кто вас надоумил? — Никто. Плотников трет пальцем переносицу, отбрасывает назад рукой прядь. Вероятно, чувствует, что к его предложению относятся несколько настороженно, но объяснить, доказать нечем. — Первый год службы? — Первый. — А почему волосы не стрижены? Плотников вконец смущен. — Я ведь в санчасти, полковой врач относился ко мне, как к коллеге. Я же врач с дипломом… Плотников покраснел и уже от отчаяния, поняв, что в моих глазах он погиб как военный, принялся сбивчиво, размахивая левой рукой (правую держал по шву), объяснять. — Чем я или доктор Калинин сейчас поможем раненым, если даже бинта нет… А что значит врачу признать свое бессилие, отказать в помощи человеку, который в ней нуждается… Легче пулю себе в лоб пустить… |