Онлайн книга «Ахматова и Цветаева»
|
– О, Марина, я поняла! – Тогда скажи мне пример. – Я боюсь, что это будет неверно. Оба слишком воздушны. – Ничего, ничего, говори. Если будет неверно, скажу. – Музыка – понятие, голос – воплощение. (Пауза). И еще: доблесть – понятие, подвиг – воплощение. – Марина, как странно! Подвиг – понятие, герой – воплощение. * * * – Аля! Какая прекрасная вещь – сон! – Да, Марина, – и еще: бал! * * * – Аля! Моя мать всегда мечтала умереть внезапно: идти по улице и, вдруг, со строящегося дома – камень на голову! – готово. Аля, чуть позабавленно: – Нет, Марина, мне это не особенно нравится, камень… Вот если бы – все здание! * * * Аля, перед сном: – Марина! Желаю вам всего лучшего, что есть на свете. Может быть: что еще есть на свете… * * * Если эта зима пройдет, я действительно буду fort comme la mort [65] – или просто morte [66] – без fort [67] – с e-muet [68] на конце. * * * Гастрономические магазины сейчас похожи на витрины парикмахерских: все эти сыры – желе – пасхи ничуть не живее восковых кукол. Та же легкая жуть. * * * О, «Wahrheit und Dichtung» [69]! И останавливаюсь, ибо в этом возгласе столько же восторга, сколько неудовлетворенности. Гёте захотел одновременно дать историю своей жизни и своего развития, и это у него не слилось. Целые места, точно вставленные – «hier gedenke ich mit Ehrfurcht eines gewissen X-Y-Z» [70] – И так десятки страниц подряд. Если бы он вплел этих «treffliche Gelehrte» [71] в свою жизнь, заставил бы их входить в комнату, двигаться, говорить, не получалось бы местами такой схематичности (нарочитости): вот человек вздумал отблагодарить всех, кто способствовал его развитию – и перечисляет. Не скучно, – все значительно, но сам Гёте как-то уходит, уже не видишь его черных глаз… Но зато – о Господи! – прогулки, мальчиком, по Франкфурту, – дружба с маленьким французом – история с художником и мышью – театр – отношения с отцом – Гретхен («Nicht küssen, s’ist was so gemeines, aber lieben, wenn‘s möglich ist!» [72]) – их ночные встречи в погребе – Гёте в Лейпциге – уроки танцев – Sesenheim – Фредерика – луна… О, когда я читала эту сцену с переодеванием, у меня сердце задрожало оттого, что это – Фредерика, а не я! Уют этого старого полукрестьянского дома – пастор – игры в фанты – чтения вслух… Я сегодня из-за всего этого никак не могла решиться встать с постели: так не хотелось жить! * * * О, как бы я воспитала Алю в XVIII веке! Какие туфли с пряжками. Какая фамильная библия с застежками! И какой танцмейстер! * * * Сейчас, наверное, из-за топора и пилы, куда меньше enfants d’amour [73]! Впрочем, пилит и рубит только интеллигенция (мужики не в счет! им все нипочем!), а интеллигенция и раньше никогда не блистала ни enfants, ни amour. * * * Недавно на Смоленском: дородная простонародная девка – роскошная шаль крест-накрест, походка бедрами – и маленькая сухонькая приживалка – язва! Сухонький перст впился в высокую грудь девки. Заискивающий шепот: «Что это у вас – свининка?» И девка, еще глубже запахиваясь в шаль, высокомерно: «Триста восемьдесят». * * * А сегодня, например, я целый день ела, а могла бы целый день писать. Я совсем не хочу умереть с голоду в 19-ом году, но еще меньше хочу сделаться свиньей. * * * От природы не терплю запасов. Или съем, или отдам. А можно, чтобы не было страшно, вообразить себе так: хлеб стоит не 200 руб<лей>, а как прежде 2 коп<ейки>, но у меня этих двух копеек нет – и никогда не будет. И царь по-прежнему в Царском Селе – только я никогда не поеду в Царское Село, а он – в Москву. * * * Господи! Сколько сейчас в России Ноздревых (кто кого и как не ошельмовывает! кто чего на что не выменивает)! – Коробочек («а почем сейчас в городе мертвые души?», «а почем сейчас на рынке дамские манекены?»: я, например) – Маниловых («Храм Дружбы» – «Дом Счастливой Матери») – Чичиковых (природный спекулянт!). А Гоголя нет. Лучше бы наоборот. * * * И так же редки – как его? этот с армянской фамилией, – идзе или – адзе, из II части, такой ирреальный, что я даже имени его не запомнила! * * * Есть рядом с нашей подлой жизнью – другая жизнь: торжественная, нерушимая, непреложная: жизнь Церкви. Те же слова, те же движения, – все, как столетия назад. Вне времени, то есть вне измены. Мы слишком мало об этом помним. * * * «Уже не смеется». (Надпись на моем кресте). * * * Я восприняла 19-ый год несколько преувеличенно, – так, как его воспримут люди через сто лет: ни пылинки муки, ни солинки соли (золинок и соринок хоть отбавляй!) – ни крупинки, ни солинки, ни обмылка! – сама чищу трубы, сапоги в два раза больше ноги, – так какой-нибудь романист, с воображением в ущерб вкусу, будет описывать 19-ый год. * * * Моя комната. – Ведь я когда-нибудь из нее уеду (?). Или я уже никогда, ни-ког-да ничего не увижу другого, раскрыв глаза, чем: высокое окно в потолке – окаренок на полу – по всем стульям тряпки – топор – утюг (утюгом колочу по топору) – г<ольд>мановская пила… * * * Люди, когда приходят, только меня растравляют: «Так нельзя жить. Это ужасно. Вам нужно все продать и переехать». Продать! – Легко сказать! – Все мои вещи, когда я их покупала, мне слишком нравились, – поэтому их никто не покупает. 19-ый год, в быту, меня ничему не научил: ни бережению, ни воздержанию. |