Онлайн книга «Ахматова и Цветаева»
|
<1917 год> «Все о себе, все о любви». Да, о себе, о любви – и еще – изумительно – о серебряном голосе оленя, о неярких просторах Рязанской губернии, о смуглых главах Херсонесского храма, о красном кленовом листе, заложенном на Песни Песней, о воздухе, «подарке Божьем»… и так без конца… И есть у нее одно 8-стишие о юном Пушкине, которое покрывает все изыскания всех его биографов. Ахматова пишет о себе – о вечном. И Ахматова, не написав ни одной отвлеченно-общественной строчки, глубже всего – через описание пера на шляпе – передаст потомкам свой век… О маленькой книжке Ахматовой можно написать десять томов И ничего не прибавишь… Какой трудный и соблазнительный подарок поэтов – Анна Ахматова! <1918 год> О черни. Кого я ненавижу (и вижу), когда говорю: чернь. Солдат? – Нет, сижу и пью с ними чай часами из боязни, что обидятся, если уйду. Рабочих? – Нет, от «позвольте прикурить» на улице, даже от чистосердечного: «товарищ» – чуть ли не слезы на глазах. Крестьян? – Готова с каждой бабой уйти в ее деревню – жить: с ней, с ее ребятишками, с ее коровами (лучше без мужа, мужиков боюсь!). А главное: слушать, слушать, слушать! Кухарок и горничных? – Но они, даже ненавидя, так хорошо рассказывают о домах, где жили: как барин газету читал: «Русское слово», как барыня черное платье себе сшила, как барышня замуж не знала за кого идти: один дохтур был, другой военный… Ненавижу – поняла – вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и (в мирное время) кошелку в ней, шелковую («клеш») юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, шпильки, презрение к моим серебряным кольцам (золотых-то, видно, нет!) – уничтожение всей меня – все человеческое мясо – мещанство! * * * Большевики мне дали хороший русский язык (речь, молвь)… Очередь – вот мой Кастальский ток! Мастеровые, бабки, солдаты… Этим же даром большевикам воздам! 1-го июня 1918 г. Аля: – Ты сожженная какая-то. – Я никак не могу придумать для тебя подходящего ласкательного слова. Ты на небе была и в другое тело перешла. * * * Солдатики на Казанском вокзале. * * * Аля: «У меня тоже есть книга. – Толстого Льва: как лев от любви задохся». * * * В деревне я – город, в городе – деревня. (В городе, летом, хожу без шляпы, в деревне – не хожу босиком. Распущенность). Вернее всего – оттуда: с окраин, с застав. * * * – Вы любите детей? – Нет. – Могла бы прибавить: «не всех, так же, как людей, таких, которые» и т. д. Могла бы – думая об 11-летнем мальчике Османе в Гурзуфе, о «Сердце Анни» Бромлей, и о себе в детстве – сказать «да». Но зная, как другие говорят это «да» – определенно говорю – «нет». * * * Не люблю (не моя стихия) детей, пластических искусств, деревенской жизни, семьи. * * * Милый друг: Вы говорите – и Вы правы – что и желание смерти – желание страсти. Я только переставляю. * * * Куда пропадает Алина прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: Ва-ва-ва-ва! * * * Почему я люблю веселящихся собак и не люблю (не выношу) веселящихся детей?! Детское веселье – не звериное. Душа у животного – подарок, от ребенка (человека) я ее требую и, когда не получаю, ненавижу ребенка. * * * Люблю (выношу) зверя в ребенке, в прыжках, движениях, криках, но когда этот зверь переходит в область слова (что уже нелепо, ибо зверь бессловесен) – получается глупость, идиотизм, отвращение. * * * Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен. * * * Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствую отвращение, чуждость, никак не могу любить. * * * Мой сон – 9-го июня 1918 г. 1 ч. дня Город на горе. Безумный ветер. Вот-вот дом сорвется, как уже сорвалось – сердце. Но знаю во сне, что дом не сорвется, потому что нужно, чтобы сон снился дольше. – Просыпаюсь В комнате – очень женственный мальчик лет 17-ти, в военном. Говорит мне «ты», смеется. (Он художник, большевик). «Но я не знаю, кто Вы». – «Неужели не узнаешь? Ну, подумай!» – Я не угадываю. – «Я отец Жана». – «Какого Жана?» – «Такой новый человек. Жан». – Просыпаюсь – В темной передней, у телефона. Я ему: «Но ведь телефон не звонит!» – Просыпаюсь – Бешеный автомобиль. Я и еще люди. Мчимся. Точное видение: слева – высоких холмов, сплошь покрытых красным осенним листом. Летим на огромное дерево (дуб). Разобьемся. – Мимо. – На холмах работают рабочие. Впереди – лужайка. Тропинки, отдельные огромные деревья. Я во сне думаю: выдумать я всего этого не могу, д<должно> б<быть> я это где-то, в детстве, видела. Д<олжно> б<ыть> во Фрейбурге (12 л<ет>, сосновый лес). – Просыпаюсь – Мчимся. Кто-то догоняет. Не велосипед, не автомобиль. Опережает. Возвращается. Хочу к нему. Хочу сказать шоферу, чтобы остановил автомобиль. Шофера нет. Останавливаю. На дороге – мой прежний мальчик. Вижу, что он стал меньше ростом, подымаю для поцелуя голову выше, чем следует, делаю вид, что тянусь к нему, зная, что от этого он станет выше. И вдруг замечаю на нем женское – белое с цветами – платье. Но все-таки хочу уйти с ним от других. * * * Просыпаюсь. От груди – огромная, горячая волна. * * * – Аля принесла цветы Лиле. Узнаю случайно. – С 10 ч. утра до 2-х ч. Аля обратилась ко мне всего один раз: «Мама, можно» и т. д. – Когда она с детьми, она определенно меня забывает. Только к вечеру, когда закат: «Марина! Какое красивое небо!» * * * Милый друг! Когда я не с вами, я не лицемерка. Защищая при Вас детей, я глубоко равнодушна к ним, когда я одна. Здесь четверо детей, и ни один из них до сих пор не знает, как меня зовут. Когда в детстве (7 лет) я играла со взрослыми в карты и взятка была моя, я никогда не заявляла. Так всю жизнь. Тогда от деликатности, сейчас от брезгливости. * * * «Взрослые не понимают детей». Да, но как дети не понимают взрослых! И зачем они вместе?! * * * Сытый голодному не товарищ. Ребенок сыт, взрослый голоден. * * * Детство. 6 или 7 лет. Таруса. Рябина. Рубят котлеты. Хлыстовки. Ягоды приносят. * * * В детстве я всегда рвалась от детей к взрослым, 4-х лет от игр к книгам. Не любила – стеснялась и презирала – кукол. Единственная игра, которую я любила – aux barres [132], 11 л<ет> в Лозанне – за то, что две партии и героизм. |