Онлайн книга «Ахматова и Цветаева»
|
* * * (Пишу на службе). Опечатка: «Если бы иностранные правительства оставили в помое русский народ» и т. д. «Вестник Бедноты», 27-го ноября, № 32. Я, на полях: «Не беспокойтесь! Постоят-постоят – и оставят!» * * * Пересказываю, по долгу службы, своими словами, какую-то газетную вырезку о необходимости, на вокзалах, дежурства грамотных: «На вокзалах денно и нощно должны дежурить грамотные, дабы разъяснять приезжающим и отъезжающим разницу между старым строем и новым». Разница между старым строем и новым: Старый строй: – «А у нас солдат был»… «А у нас блины пекли»… «А у нас бабушка умерла». Солдаты приходят, бабушки умирают, только вот блинов не пекут. * * * Встреча. Бегу в Комиссариат. Нужно быть к девяти, – уже одиннадцать: стояла за молоком на Кудринской, за воблой на Поварской, за конопляным на Арбате. Передо мной дама: рваная, худенькая, с кошелкой. Равняюсь. Кошелка тяжелая, плечо перекосилось, чувствую напряжение руки. – Простите, сударыня. Может быть, вам помочь? Испуганный взлет: – Да нет… – Я с удовольствием понесу, вы не бойтесь, мы рядом пойдем. Уступает. Кошелка, действительно, чертова. – Вам далеко? – В Бутырки, передачу несу. – Давно сидит? – Который месяц. – Ручателей нет? – Вся Москва – ручатели, потому и не выпускают. – Молодой? – Нет, пожилой… Вы, может быть, слышали? Бывший градоначальник, Д<жунков>ский. * * * С Д<жунков>ским у меня была такая встреча. Мне было пятнадцать лет, я была дерзка. Асе [11] было тринадцать лет, и она была нагла. Сидим в гостях у одной взрослой приятельницы. Много народу. Тут же отец. Вдруг звонок: Д<жунков>ский. (И ответный звонок: «Ну, Д<жунков>ский, держись!»). Знакомимся. Мил, обаятелен. Меня принимает за взрослую, спрашивает, люблю ли я музыку. И отец, памятуя мое допотопное вундеркиндство: – Как же, как же, она у нас с пяти лет играет! Д<жунков>ский, любезно: – Может быть, сыграете? Я, ломаясь: – Я так все перезабыла… Боюсь, вы будете разочарованы… Учтивость Д<жунков>ского, уговоры гостей, настойчивость отца, испуг приятельницы, мое согласие. – Только разрешите, для храбрости, сначала с сестрой в четыре руки? – О, пожалуйста. Подхожу к Асе и, шепотом на своем языке: – Wi (pi) rwe (ре) rde (ре) nTo (ро) nlei (pei) te (pe) r spi (pi)… Ася не выдерживает. Отец: – Что это вы там, плутовки? Я – Асе: «Гаммы наоборот!» Отцу: – Это Ася стесняется. * * * Начинаем. У меня: в правой руке ре, в левой до (я в басах). У Аси – в левой руке ре, в правой до. Идем навстречу (я слева направо, она справа налево). При каждой ноте громогласный двуголосный счет; раз и, два и, три и… Гробовое молчание. Секунд через десять неуверенный голос отца: – Что это вы, господа, так монотонно? Вы бы что-нибудь поживее выбрали. В два голоса, не останавливаясь: – Это только сначала так. * * * Наконец, моя правая и Асина левая – встретились. Встаем с веселыми лицами. Отец – Д<жунков>скому: «Ну, как вы находите?» И Д<жунков>ский, в свою очередь вставая: «Благодарю вас, очень отчетливо». Рассказываю. По ее просьбе называю себя. Смеемся. – О, он не только к шуткам был снисходителен. Вся Москва… На углу Садовой прощаемся. Снова под тяжестью кошелки перекашивается плечо. – Ваш батюшка умер? – До войны. – Уж и не знаешь, жалеть или завидовать. – Жить. И стараться, чтобы другие жили. Дай вам Бог! – Спасибо. И Вам. * * * Институт. Думала ли я когда-нибудь, что после стольких школ, пансионов и гимназий, буду отдана еще и в Институт?! Ибо я в Институте, и именно отдана (Иксом). Прихожу между 11 ч. и 12 ч., каждый раз сердце обмирает: у нас с Заведующим одни привычки (министерские!). Это я о главном Заведующем, – М<илле>ре, своего собственного, Иванова, пишу с маленькой буквы. Раз встретились у вешалки, – ничего. Поляк: любезен. А я по бабушке ведь тоже полячка. Но страшнее заведующего – швейцары. Прежние. Кажется, презирают. Во всяком случае, первые не здороваются, а я стесняюсь. После швейцаров главная забота не спутаться в комнатах. (Мой идиотизм на места). Спрашивать стыдно, второй месяц служу. В передней огромные истуканы-рыцари. Оставлены за ненужностью… никому, кроме меня. Но мне нужны, равно как я, единственная из всех здесь, им сродни. Взглядом прошу защиты. Из-под забрала отвечают. Если никто не смотрит, тихонько глажу кованую ногу. (Втрое выше меня). Зала. Вхожу, нелепая и робкая. В мужской мышиной фуфайке, как мышь. Я хуже всех здесь одета, и это не ободряет. Башмаки на веревках. Может быть, даже есть где-нибудь шнурки, но… кому это нужно? Самое главное: с первой секунды Революции понять: Всё пропало! Тогда – всё легко. Прокрадываюсь. Заведующий (собственный, маленький) с места: – Что, товарищ Эфрон, в очереди стояли? – В трех. – А что выдавали? – Ничего не выдавали, соль выдавали. – Да, соль это тебе не сахар! Ворох вырезок. Есть с простыню, есть в строчку. Выискиваю про белогвардейцев. Перо скрипит. Печка потрескивает. – Товарищ Эфрон, а у нас нынче на обед конина. Советую записаться. – Денег нет. А вы записались? – Какое! – Ну что ж, будем тогда чай пить. Вам принести? * * * Коридоры пусты и чисты. Из дверей щелк машинок. Розовые стены, в окне колонны и снег. Мой розовый райский дворянский Институт! Покружив, набредаю на спуск в кухню: схождение Богородицы в ад или Орфея в Аид. Каменные, человеческой ногой протертые плиты. Отлого, держаться не за что, ступени косят и крутят, в одном месте летят стремглав. Ну и поработали же крепостные ноги! И подумать только, что в домашней самодельной обуви! Как зубами изгрызены! Да, зуб, единственного зубастого старца: Хроноса – зуб! Наташа Ростова! Вы сюда не ходили? Моя бальная Психея! Почему не вы – потом, когда-то – встретили Пушкина? Ведь имя то же! Историкам литературы и переучиваться бы не пришлось. Пушкин – вместо Пьера и Парнас – вместо пленок. Стать богиней плодородия, быв Психеей, – Наташа Ростова – не грех? |