Онлайн книга «Суворов и Кутузов»
|
Так хотелось бы подбежать к окнам и послушать, да нельзя. Придется обождать, когда кончится совет и выйдет Паисий. Он все расскажет. Паисий Кайсаров не садился, стоял возле главнокомандующего, опираясь плечом о бревенчатую стену. Уже около часа длился совет, когда послышался лошадиный топот и к дому Фроловых прискакали два всадника. Это был Раевский с ординарцем. – Николай Николаевич! – Опоздал!.. Раевский быстро вошел в избу. Вот он подошел к столу и сел с краю, возле Кутузова. Поговорили еще несколько минут, потом, все видели, главнокомандующий, опираясь о столешницу, встал, что-то коротко сказал и даже хлопнул ладонью по столу, как припечатал. Генералы поднялись со своих мест и начали расходиться. – Кончилось! – Кончилось! – Что-то решили? Первым на крыльцо выскочил Беннигсен. Он так торопился, что на ходу набрасывал шинель. – Спешит. Видно, недоволен! – Не по его вышло! – Не по барину говядина! – шептались офицеры. Один за другим разъезжались генералы. Все были как-то сдержанно-молчаливы. А в избе главнокомандующий один сидел над картой, подперев обеими руками седую голову. – Неужели не будет боя? – Неужели отдадим Москву? – тревожились во дворе. Все ждали, когда выйдет Кайсаров. И вот Паисий вышел. Он столько времени терпел без трубки! – Паша, Пашенька, поди сюда! – закричали офицеры. Кайсаров спустился с крыльца. Офицеры окружили его плотным кольцом. – Ну что? Что решили? – спросили сразу несколько человек. – Решено отступать! – ответил Кайсаров, с удовольствием затягиваясь табаком. Офицеры были поражены страшной вестью. Хотя все видели, знали, что позиция плоха, но как-то не верилось в отступление, не хотелось сдавать любимую столицу без боя. Разговор на мгновение оборвался. – Как же так! Отдать Москву без единого выстрела? – Даже в Смоленске дрались, а здесь не станем! Почему? – возмущались многие. – А потому, что на такой позиции можно только быть битым, – ответил кто-то. – Твое мнение мне неинтересно. – Не спорьте, пусть Паисий Сергеевич расскажет, как было! – Ну, что рассказывать? Михаил Илларионович открыл совет. «Нам нужно решить, – сказал он, – принять ли сражение под Москвой или отступить?» Михаил Илларионович объяснил всю слабость выбранной позиции: что ее пересекают овраги… – Знаем, знаем! – перебили Кайсарова офицеры. – Потом светлейший высказал главную свою мысль: пока будет существовать армия, до тех пор есть надежда успешно окончить войну. Потеряв же армию, мы потеряем все: не только Москву, но и Россию. – Верно! – Все спасение в армии! – раздались голоса. – Вы так говорите потому, что сами из Петербурга! – горячо возражали москвичи. – Чудак! Да у меня половина родни в Москве! – Никто не спорит: Москву, разумеется, жалко. Москва – столица, но ведь остается еще Петербург. – А ну вас с вашим Петербургом! – Нашли чем тешиться – болото! – Господа, погодите! Дайте же послушать. Паисий Сергеевич, что было дальше? Кто говорил первым? – Барклай, – ответил Кайсаров. – Он горячо и убедительно говорил, что наша армия понесла большие потери при Бородине, что мы будем разбиты, что надо отступать. Говорил, как всегда, искренне и правдиво. – Михаил Богданович без хитрости и лести. – После Барклая говорил Толь. Он соглашался с Барклаем, что позиция слаба. Предложил занять другую – встать правым крылом к деревне Воробьевой, а левым – к Калужской дороге, где эта деревня, забыл ее название, тоже вроде какая-то птичья… Толь убеждал, что опасно отступать через Москву, когда следом идет такая вражеская армия. Светлейший возразил ему: «Вы боитесь отступать через Москву, а я смотрю на это как на счастье, потому что оно спасет армию. Наполеон – как быстрый поток, который мы не можем остановить. Москва – это губка: она всосет в себя всю армию Наполеона!» Затем встал Ермолов. Он – за сражение! Светлейший, услыхав это, даже поморщился и сказал: «Вы, Алексей Петрович, говорите так потому, что не на вас лежит ответственность!» – Не выдержал старик! – Ермолов Кутузова не любит. Только делает вид, что хорош с ним, – вставили сбоку. – А затем вступил в разговор Беннигсен. Он увидал, что «то сей, то оный набок гнется», и пошел: мол, «стыдно уступать столицу без выстрела! И что скажет Европа!» И пошел, и пошел. Я не понимаю, говорит, почему мы должны быть разбиты? Мы ведь те же самые русские! И будем драться так же храбро, как прежде! – Это он-то русский? – До чего противна его игра в патриотизм! – Нашелся русский из Ганновера! – не удержались, снова перебили Кайсарова офицеры. – Беннигсен предлагал оставить один корпус на Можайской дороге, – продолжал рассказывать Кайсаров, – а все остальные войска перевести на левое крыло. Тогда Остерман спросил у Беннигсена: «А вы ручаетесь за успех сражения?» Беннигсен только облизнул губы, это у него привычка: если чем-нибудь недоволен, обязательно облизывается. «Слишком большие требования предъявляете, генерал Остерман, – ответил он. – Ручательством в победе должны служить храбрость и искусство генералов!» Тут не выдержал Барклай. Трясется в лихорадке, а говорит Беннигсену: «Ежели вы намеревались действовать наступательно, то следовало бы распорядиться заблаговременно! Утром, когда я говорил с вами, еще было для этого время, а теперь, говорит, уже поздно! Наши войска храбро бьются на месте, но не умеют маневрировать на поле боя!» – Ох, не любят же они друг друга! – Еще бы – Беннигсен столько делал пакостей этому порядочному человеку! Вспомни, как он науськивал на Барклая всех этих подленьких вольцогенов! – Старая хлеб-соль не забывается! – Постойте, господа, довольно вам! Пусть полковник Кайсаров продолжает! – Беннигсена тонко поддел Михаил Илларионович. Он, поддержав мнение Барклая, как бы вскользь сказал: «У нас, – говорит, – есть прекрасный пример несвоевременного наступления – сражение при Фридланде». То есть напомнил Беннигсену: «Ты же сам тогда за такие действия был жестоко побит Наполеоном!» – Ловко он его; вежливо поддел. – Михаил Илларионович как пчела: в нем и мед и жало! – Поделом Беннигсену! – А что говорил Раевский? – Раевский был за отступление. Он сказал: «Сохранить армию, оставить столицу без боя. Я говорю как солдат, а не дипломат: надо отступать!» И привел какой-то красивый стих: как-то «Россия не в Москве, а среди своих сыновей…» |