Онлайн книга «Суворов и Кутузов»
|
– Нет. Зинченко больше не стал допытываться, – из денщика слова хоть клещами рви. Через минуту угрюмый Прохор сам сказал: – Ляксандра Васильич не любит в избе спать. В полдень нежданно-негаданно – никто и не заметил, как он подошел, – явился сам генерал. Бабы все так же стояли кучкой у перелаза, говорили разное, забыв о генерале. Говорили про то, что в Хорошках объявилась ведьма и пьет молоко у коров, про то, что к гончарихе – Бога не боится и детей не стыдится – бегает сват. И в это время кто-то легонько ударил пальцами в толстые бока Горпины, которая стояла у перелаза на самой дороге. Горпина вскрикнула – боялась щекотки, – круто обернулась, собираясь уже ударить по рукам шаловливого мужика, и обомлела: перед ней стоял, весело улыбаясь, сам генерал. Когда он возвращался из похода, небритый и черный, или когда стоял во время обедни на левом клиросе и издалека видны были только его впалые щеки с двумя складками вдоль носа и высокий лоб, изборожденный морщинами, – генералу можно было дать за пятьдесят. Но сейчас голубые глаза глядели молодо, небольшой приятный рот насмешливо улыбался. – Позволь, красавица! – сказал генерал. – Ой, лышенько! – смутилась покрасневшая Горпина, пятясь назад. Генерал легко, как двадцатилетний, перемахнул через перелаз и быстро зашагал к хате. Бабы оживились, потешаясь над Горпиной, расспрашивали, как генерал пощекотал ее, верили и не верили ее рассказам. А из хаты доносился веселый, быстрый голос генерала. Ему вторила бойкая скороговорка Параски, жены Зинченки. Хитрая, льстивая баба сокотала, рассыпалась перед таким важным постояльцем – дробней маку. Но что происходило в хате, не было видно, а всем так не терпелось – хотелось узнать. Бабы заходили то с одного, то с другого боку – не видать! Наконец какой-то черноглазый хлопец, бывший пошустрее остальных, перескочил через перелаз, подбежал к хате и смело глянул в небольшое оконце. Он постоял так с минуту, а потом кинулся со всех ног назад к плетню. Бабы обступили хлопца. – Ну, що? – Сыдыть та йисть. – Що йисть? – Титка Параска насыпала йому борщу. – Брэшэш? – Не брэшу! – обиделся хлопец. – Побижить поды-виться! – Боже ж милостивый! Генерал йисть борщ! – Вин сказывся. – А чого бы не йисты? Параска добрэ варить. – Та же не я або ты. Нас с тобою пусты, мы будэм йисты и Бога хвалить: Параска в борщ добрэ, мабуть, сала натовкла. А то ж вин сказано – генерал! Обедал генерал недолго – по-солдатски. Пообедав, направился в сад, на ходу сбрасывая с плеч полотняную куртку. Заглянул в палатку и вышел оттуда с какой-то бумажкою в руке. Генерал стал быстро ходить по саду, то и дело заглядывая в бумажку и что-то бормоча. От перелаза было невозможно что-либо услыхать. Ребята побежали к саду со стороны улицы, где рос вишенник. Приникли к плетню, осторожно смотрели из-за него. – Мыколо, Мыколо, ось я бачу. Иды сюды! – шептал один. – Та почэкай, и у менэ добрэ выдно. – Де вин? Я ничего нэ бачу! – хныкал и лез ко всем ребятам самый маленький из них, не видевший ничего. – Ось, дурный! Ось, бач! – тыкал его головой в проломленный плетень старший хлопец. Смотрели, жадно слушали, что такое сам с собою говорит генерал, но ничего не понимали: генерал говорил на непонятном языке. Потихоньку за ребятами потянулись к вишеннику и любопытные бабы. Подходить к самому плетню соромились. Стояли на дороге, издалека тихо спрашивали у ребят: – Що вин робыть? – Що вин говорыть? Ребята разочарованно отвечали: – А хто ж його зна. Ходыть та бормочэ. – А що ж бормочэ? – Молыться або що? – Щось бормочэ нэ по-нашому… Ребятам уже становилось скучно смотреть на эти генеральские сапоги – сапоги как сапоги, даже без шпор, – на небольшую косичку генерала, на его худую шею. Но генерал ходил недолго, он шмыгнул вдруг в палатку и остался в ней. Должно быть, лег спать. Ребята божились, что слышат, как генерал храпит. – О, чуеш, чуеш? – Та ж то Пэтро сопэ… – Пэтро, одийды! Маленький Петро обиженно отошел в сторону. – О, чуеш? – Эгэ. – Спыть. Мыколо, побижымо на ричку купаться… А в это время денщик Прохор не торопясь обедал за тем же самым столом, за которым полчаса тому назад ел генерал. Прохор сказал хозяевам, что у его барина такой порядок: после обеда он учит по бумажке турецкий разговор, а потом ложится спать, стало быть, пока что можно и ему спокойно пообедать. – А на що гэнэралови вчытыся по-турэцькому? – спросила хозяйка. – Дурна баба, – вмешался муж, – з туркамы который рик воюе – и по-християнському з ными будэ балакаты? В полон кого возьмут або що… Хозяин сбегал в шинок, принес полкварты горилки – хотел развязать язык денщика, расспросить у Прохора про такого необычного генерала. Горилку Прохор выпил охотно, но остался все так же немногословен и мрачен, как и был. Он только сказал, что барин – что ж барин? Барин ничего, добрый! – А чы богатый? – спросил Трохим. – Бога-атый… – А чы жонатый? – спросила Трохимиха. – Женат, барыня, должно быть, сегодня приедут из Москвы – ждем!.. Тут обе Зинченки – мать и дочь – засыпали Прохора вопросами. Прохор ковырял в зубах пальцами, икал, глядя на опустевшую полкварту, и, слабо понимая, что такое лопочут бабы, все переспрашивал: – Ась? Чего-с? Разобрав наконец, что они хотят побольше знать о генеральше – какого она роду, красивая ли и прочее, – Прохор только махнул рукой и изрек: – Баба да бес – один у них вес! И больше не стал ничего говорить – курил, задумчиво вертя в пальцах пустую чарку. Хозяйка, отчаявшись разузнать у денщика что-нибудь еще, стала собирать со стола, когда на улице послышался шум. Ее дочь глянула в окно, всплеснула руками и закричала: – Генеральша йиде! Хозяева опрометью бросились из хаты. А Прохор нетвердыми ногами побежал в сад будить барина. К дому действительно подъезжала целая вереница телег, точно свадебный поезд. Впереди ехала высокая коляска, запряженная тройкой лошадей. Ее занимали полная румяная женщина лет тридцати и молодой офицер в новеньком мундире и треуголке. Между ними виднелась светловолосая пушистая головка миловидной девочки с большим голубым бантом в волосах. На передней скамейке, против господ, сидела горничная. |