Онлайн книга «Идущие. Книга I»
|
— Ладно, пуганый. Не вешай нос. Записка — не нож у горла. Ещё чаю? — Давай. Костыль… делать-то мне что надо? Папаша прислал не чаи гонять… — … а поесть. Тощий ты, одни мослы торчат. Возьми-ка пряник. Медовый, сам пёк… — Костыль. — Ешь-ешь. Рад, что тебе нравится. И никакой он не сумасшедший. Он — настоящий человек. — … а я говорю: куда же тебя понесло, дурочка, ты подумай прежде, много у нас на деревне достойных мужчин… Не по нраву в нашей — так устроим тебе смотрины в соседних. Я, говорю, сама этим займусь, я всех там знаю. А она — нет, и ни в какую. Люблю, говорит. Жизнь он моя, говорит, и сердце. Или с ним, или в омут, топиться. А у него-то самого, её избранника, на голове шляпа — дырявая, сапоги какие-то остроносые, бубенцы к шляпным полям пришиты, с пчёлами своими он носится, как с детьми, нянчит их, холит, чуть ли не целует… Отец пытался её отговорить, да не смог: своевольная дочка, дикая, такая и из-под замка сбежала бы, если бы он её засадил, а он и засадил бы, кабы не мать, которая за любимую дочь всегда горой стояла. Поженились. Вся деревня со смеху ухахатывалась. Молодуха — и за старика вышла! За сумасшедшего! — Белая. Костыль — не старик. Ему и сейчас-то только пятьдесят с небольшим. — А, всё едино, дружочек. С головой у него не в порядке, это главное. — Я бы так не сказал. — Мал ты ещё, ребенок ещё… Вот вырастешь — поймёшь. — Что? — Что нельзя живность бессловесную любить, как человека. Неправильно это. — Но жену-то свою он тоже любил… — И вполовину не так сильно, как пчёл этих проклятущих. Звери они полезные, не скрою, мед от них, свечной воск… И яд для суставов полезен. Но как укусит, света белого невзвидишь, рука распухнет, будто бревно, судороги пойдут… А у кого и смерть случится — удушье. Ну, так вот. Поженились. Живут-живут, а детей всё нет. Стали наши поговаривать: порча. Стали… — На ком? — На Костыле, ясное дело. Проклял его однажды странник-чудодей, когда Костыль его прогнал с пасеки. Странник там под берёзкой прикорнул, подремать в теньке, а этот как увидел человека, драгоценным его пчёлкам мешающего, как разозлился… Схватил ухват — и ну его колошматить! За что, спрашивается? За какие грехи? — Не поспать странник там хотел, а мёда. Кто же спит на пасеке, Белая… — Даже если и правда, разве ж можно с колдуном так обращаться? Колдуны — злопамятные. Наворожат тебе грудную жабу или кровь горлом, а то и паралич… — Вор этот чудодей. А Костыль — молодец. — Пф! — Белая, слушай… — … стали старухи, кто посмелее, Нию уговаривать. Уходи, говорят, от него, молодая ещё, жить тебе и жить, детишек рожать, солнышку радоваться… Какой, говорят, он тебе муж, этот помешанный, если у вас нет ребенка. Натешится тобой и прогонит. Придёт скоро срок — надоешь, старящаяся и бездетная. А Ния им в лицо плюет, разворачивается и уходит. Тоненькая такая, тростиночка, ростом маленькая, первой красавицей слыла, средняя дочка мельника… Перестали её уговаривать. Выбрала девка себе судьбу-погибель, да и бес с ней. Сама виновата. Вот и расплатилась за свою гордыню — сгубил-таки её Костыль. Насобирал осенью грибов, принёс ей, она пожарила. Съела — и всё. Отравил муж. Специально ядовитые выбрал, краснокровники, те, которые под съедобные прячутся… а то и даже поганки. — Случайность, не умысел! И не Костыль грибы собирал, а его жена, сама… — Молчи, раз не знаешь. Есть у пасечников севера такой ритуал — жертва человеческая. Варвары эти северяне, дикари, людей, как скот, во славу своих богов режут… Хуже армейцев. Хорошо хоть, от нас они далеко… Так вот о чём я. Кровавое, значит, подношение, чтобы не гневались духи плодородия, скрывающиеся среди пчёл в пчелином же облике. Костыль-то с севера родом, после мора сюда пришел, вот я и думаю, не перенял ли он эти обычаи варварские, не для того ли на Ние женился… — Ты там была, Белая? — Нет. А что ж? — А почему тогда так уверенно говоришь? — И! Вся деревня знает, любой тебе расскажет. Народ — он такой, врать не станет… Ну да, ну да. — … стал после всего Костыль ещё нелюдимее и угрюмей. День-деньской на своей пасеке сидит, курит трубку. Как кто мимо пройдёт — грозит тому тем самым ухватом. В карты всех обыгрывает, уже никто с ним играть не хочет, чуют, что здесь неладное — такое везение. Говорят, пчёл он натравливать на прохожих выучился… — А я у него сегодня был. Отрабатывал отцовский долг. И никаких пчёл он на меня не натравливал. Добрый он. Одежду Нии три года уже как не трогал, бусы её на шее носит, грустит по ней очень… — Притворяется, злодей. А ты и поверил — глупая душа твоя, детская, доверчивая… Надо сказать батюшке, чтобы к ироду этому больше тебя не гонял. Лучше пусть деньгами долги отдаёт. — Белая. — Да и на девок молодых глазом косит. Мало ему погубленной жены, ещё надо, крови надо, душу невинную надо… Пчёлы его — звери, и сам такой же, варвар. Ты у меня спросить что-то хотел, кажется? — Да. Да! Белая, не могла бы ты, пожалуйста… вот здесь, на бумаге, запись. Прочитаешь? — Дай-ка… Не получится, дружочек. Глаза у меня стали совсем слабые, не вижу, закорючки одни — не буквы… Знаешь, сходи ты к Василю-сапожнику. Он тоже чтец-умелец. — А не растреплет? — Скажи, что это для меня. Что я просила. Он не откажет и всё сохранит в тайне. — Если ты опять пришёл чинить свои ботинки, то я занят. Обед у меня, вот. Обед. Судя по запаху от немытой посуды и ещё теплых углей, он только что прошёл. Просто кому-то здесь неохота лишний раз обонять мою обувь. Понимаю, понимаю, без обид. — Да нет. С ботинками как раз всё хорошо… Тут записка, надо прочитать. От Белой… секрет, как бы, тайна… хотя, если занят, зайду попозже. — От Белой? Да я уже освободился, перепутал, то есть — не занят я… Куда ты пошёл, стой! — Да, от неё. Стою. — А что за секрет? Не о том самом, случайно, о чём я её давеча снова спрашивал? — Ээ… вряд ли. — Значит, ещё думает. Правильно. Рассудительность в женщине — важная вещь. Как поженимся — будет хозяйство вести, деньги считать, тут ум нужен трезвый, холодный… — Чего?! — А ты не думай, парень, что, раз я старик, то хочу доживать вдовцом. Белая — хозяйка что надо. Не нудит, не пилит, вкусно готовит, сковородой по голове бить не обучена, как, бывало, жена-покойница… Ох. Вот так дела. — И давно вы… эээ… — Да ты ещё, парень, маленьким был, под лавкой ползал и агукал… Думает она всё, думает. Правильно. В этом деле спешка ни к чему. Так. Погоди-ка. Раз записка — значит ответ? Она наконец-то решилась? Дождался. Дождался! Где моя бутылочка, надо отметить! Серый, тебе тоже налью. Ты не твой папаша, всё не вылакаешь… |