Онлайн книга «Идущие. Книга I»
|
Сижу, огорошенный, и слушаю топот победного танца. Старик-старичина… Семьдесят зим стукнуло, а туда же. — Но, Василь… — Козу заведём. Нет, лучше — корову. И котов штуки три. Женщины любят котов. А почему, интересно? Небесполезное вроде животное, мышей ловит, но ни молока от него, ни масла, а, ежели шкурку-то снимешь, то только на шапку и хватит, и то — куцую и тонкую. И баба сразу визг подымет: пошто, скотина, котика сгубил, тебя бы так, чудовище… и скалкой по хребту, скалкой, как жена-покойница, бывало, а ведь сама просила рукавицы на зиму, лисьи, правда, просила, а где я ей лисьи возьму, когда всех лис равк повывел, одни коты дикие и остались… — Но… — Не то животное кот, чтобы его любить. Гордое слишком. Половики дерёт, обувь метит… Поэтому так — шесть, а не три. Шесть котов. На рукавицы, шапку и воротник. Чего побледнел-то, шучу! Лучше овчины всё равно ничего нет, так что будут Белой сапожки с овечьей шерстью. Куплю шерсть на ярмарке. Хорошие сапоги сошью, не завоняются… «Секрет», ха! Догадался я, что там у неё за секрет… — Нет, Василь… Это не совсем то… вернее, совсем не то. Прочитай, пожалуйста! Мрачнеет — словно в доме сгущается туча. — Значит, отказ. — Нет, понимаешь, это… — Не успокаивай, не успокаивай, парень. Я человек крепкий, с судьбой умею мириться… Но она-то! Одиннадцать зим за нос водила, всё обещала, обещала… Бесстыдница! — Василь, погоди. Ты не понял… — Всё я понял. Иди. И передай этой бессердечной: обидела она меня. Ох, сильно обидела… Никакой ей больше бесплатной починки, раз она так! Где моя бутылочка-то… Не отметить, так горе залить. А тебе не дам — знаю я твоего папашу, чай, и ты такой же… Неудачный день. Всё чаще они мне такие выпадают, бугристые и скомканные. Туда сунешься, об этом спросишь, это сделаешь, то — всё не так, всё криво и плохо. Ладно ещё, никто не рассерчал и не надрал уши. Топчу пыль и песок, теребя спрятанное в кармане послание. Нетронутое, неразгаданное, непрочтённое. Тайна тайной. Пахнет оно странно: вроде бы чернила, но какие-то не наши. Жжёт запах мой нос, будто бы ядовит. Незнакомо и настораживающе. Что ж. Остается только Лада. Кажется мне, лучше бы ей эту бумажку не носить, но нечего делать, надо разобраться… Разжал бы пальцы и отдал все тайны ветру. А потом пошёл бы домой — с совестью грязной, как вывалянной в канаве. Нет, так не могу. Кто-то ведь что-то мне доверил. Именно мне, а я… — Ага! Это И’нат-пастух. А я, задумавшись, снова ничего не услышал и не учуял. Отпрыгиваю в сторону, но воздух уже разрубает протяжный мерзкий свист. Мгновение — и вокруг правой ноги обвивается кнут-язык, жалит и роняет на землю. Нечестно! Я возмущенно ору, что ничего не сделал и ни в чем не виноват, извиваюсь, как уж, злюсь и плююсь. И’нат стоит надо мной и довольно ухает. Это у него смех такой, как у совы. Неприятный. — Будешь знать, как воровать молоко, змеёныш… будешь знать, равково племя, рожа бесстыжая, собачьи кости, — приговаривает и охаживает меня кнутом. Явно вполсилы, но такое ощущение, будто ноги мне жгут калёным прутом. — Так тебе, так! — Но я не воровал! — …и подружайке твоей передай: поймаю — взгрею так, что сидеть не сможет, не посмотрю, что девочка! Очень, очень неудачный день! Бедные, бедные ноги… Я понимаю, что выронил записку, когда её острый угол впивается мне в щёку. Предпринимаю запоздалую попытку спрятать, но это сразу пресекается ехидным смешком пастуха: — Что там у тебя такое, а? — Моё! — тянусь, но поздно: бумага уже в грубых лапищах И’ната. — Никак, любовное послание. Молокосос ещё, недомерок, а с девкой своей любови крутишь… не обрюхать раньше времени, а то знаем таких. О. Ого! И«нат замирает. Я тоже. Я забыл, что и он чтец. Но сейчас я этому не рад. Я огорчён. Пастух — последний человек в деревне, к кому бы я пошёл за помощью, и уж точно никогда бы он мне не помог, даже по собственному почину. — Да, паря… — Что? Пастух думает. Прямо чувствую, как, потрескивая, снуют мысли в его нечёсаной голове. — Что-что, ничто. Послание-то твоё… не от девки, так? — Так, — что уж теперь, надо говорить, как есть. — И я не знаю, от кого. Искал чтеца. — Искал — вот, нашел. Да меня тебе, получается, сам Разрубивший послал, паря. Чудеса! И снова ухает, противно. Но быстро прекращает. Наверное, меряет меня сейчас взглядом, решая, сказать или не сказать. Взгляд иных людей ощутим, как жар или холод. — Хочешь, чтобы я прочитал? — Да. — А я бы на твоём месте подумал. Хорошенько так… В записке — что-то дурное. Я подозревал. — Очень прошу. Пожалуйста. Ой, как же жалко звучит… Потом, чуть попозже, мне без сомнения станет противно и стыдно, а сейчас я могу просто ждать. Страх зарождается в груди, как комок лихорадки. — Ишь, вежливый какой… «пожалуйста»… На здоровье, что. Не болей! Кнутовищем он выцарапывает на земле буквы послания. Скрип, шварк, грр. Прямо у меня над ухом. Земля стонет и путается в моих волосах. Я не могу пошевелиться. — Не знаю, зачем я это делаю, парень. Не знаю, для чего. Но я ничего не видел, не слышал и не читал, понятно? И тебя я не видел. И ты меня тоже не видел. Так? Не удержался и съязвил. Но я молчу. Вскинусь в ответ — сотрёт все буквы, с него станется. — Только вот. Кто бы это тебе ни оставил — никакой он не тот, кем подписался. Ясно? Тёмное дело. Злое… Бурчит в бороду. Почему-то мне кажется, что он озадачен. Прочел не просто нехорошее, странное. Клочок бумаги суётся мне в кулак. — Сохрани. Можешь переспросить, конечно, у кого другого, но я тебя не обманул. Эх, паря… Ноги болят, читать мне уже не хочется, а хочется обратно в утро, где я бы ни за что не полез ни на какую яблоню. Бегал бы босиком — полезно для здоровья. Уже уходя, И’нат останавливается. — И выкинь, наконец, свои ботинки. От них воняет, как от нужника. — А то не знаю. Но это я шепчу тихо, в пыль, а потом поворачиваюсь, потирая ушибленный бок. Бороздка взрытой земли мягко касается носа. Тяну руку, чтобы почувствовать буквы. И читаю — тем единственным способом, которым умею. Лада научила. Спасибо ей… «Очищение — смерть для той, что тебе дорога. Сегодня, в шесть вечера. Старый дуб на краю пастбища. Я помогу». И подпись: «Друг». 2. Идущие Он остался жив, даже когда все его люди умерли. Он простёр длинные руки плюща-мухоеда, которые оплели стены, стёк холодными водами на станции и рельсы подземной дороги, прорастил сквозь асфальт мхи и папоротники, берёзы, шиповник, чайную розу и дрок, пропустил корни сквозь потрескавшийся фундамент и верхушки — сквозь крыши, сложившиеся, как прогнивший картон. Он затянул в почавкивающую мглу гаражи и автомобили, поселив вокруг жаб и кувшинки, ряску и рогоз. Он поменял горящие по вечерам витрины на рой зеленоватых светлячков, звонки трамваев — на птичий клёкот. Он приманил диких котов, которым предоставил во владение дневные улицы, а также существ покрупнее, которым отдал ночь, тёмную внутренность зданий, паркинги и полуподвалы. Он расцветил кирпич и камни пятнами лишайника — словно надел праздничный наряд. Он сам себе очень нравился, потому что был по-настоящему красив и не лишён души. |