Онлайн книга «Девочка и мальчик»
|
Садовники посеяли в землю на могилке семена травы, и она уже пробивается. Замысел такой, что за несколько следующих лет могила превратится в маленький луг. В сад. Мы так захотели. Чтобы могилка была для наших детей подобием сада, светлым участком между могилами взрослых. – Прости, что заставил тебя ждать, – говорю я. Она обнимает меня. В ее руках чувствуется сомнение. – Ничего страшного. Я побыла тут с детьми. Она переводит взгляд с меня на надгробие. – Ты давно пришла? – Час назад. Я прихожу почти каждый день. Я сажусь на корточки рядом с тем местом, где опускал гроб в землю. Земля здесь чуть темнее, но почти не просела. То самое место. Наша sanctum. Я касаюсь ладонями земли и закрываю глаза. Когда я открываю их, она смотрит на меня. – Мне от этого так… – говорит она. Я встаю. – Такие дела, – говорю я. В нескольких метрах от могилы отгороженный уголок с краном и стойка, на которой висят лейки. Я иду туда, открываю кран, наполняю лейку и возвращаюсь к могиле. По пути мне нравится ощущать булькающую тяжесть воды в лейке. Я поливаю траву, осторожно, чтобы не выдернуть едва проклюнувшиеся росточки из земли. – Зачем ты поливаешь? – Потому что траве нужно много воды, чтобы расти, – говорю я. – Садовники за этим следят. Они в курсе, сколько воды нужно траве. – Она выглядит сухой. – Может, она и должна быть сухой. Я набираю еще одну лейку. Теперь поливаю корни магнолии. На надгробии лежит лист. Лью на него воду, и он соскальзывает на землю. Потом поливаю шиповник, растущий кольцом рядом с нашими близняшками. Мы купили заодно и это место. Закончив, отношу лейку на место. Мы стоим перед могилкой молча. Земля влажная. Слышно, как где-то за деревьями заработала уборочная машина. Я ощущаю тяжесть в голове. Как от недосыпа. Майя гладит меня по щеке. – Ты теперь выглядишь старше, – говорит она. – Спасибо. – Это совсем не плохо, тебе идет. Она нагибается, чтобы поднять свою сумочку «Гермес». – Ну что, идем? – спрашивает она. Мы выходим на асфальтированную дорожку, пересекающую все кладбище из конца в конец. Здесь похоронены бизнесмены, художники, политики. – Все еще живешь в Хольте? – спрашивает она. – Да. – Как родители? – Мне кажется, у них все в порядке. Они так много сделали для меня. А ты? – Я больше не живу у мамы. – Ты вернулась в нашу квартиру? Она молчит. Я повторяю вопрос. – Нет, – отвечает она. – Когда ты съехала от мамы? – Не так давно. Аллея Дага Хаммаршельда. В тридцати метрах от кладбища есть кафе с видом на озеро Сортедам. Это одно из самых посещаемых заведений в районе Эстербро. На улице рядами выставлены стулья, обеденное время, большинство мест заняты. Мы садимся за столик почти у самого тротуара. Подходит официант в фартуке, я заказываю нам обоим кофе. Он вводит заказ в свою машинку, и я замечаю, как его взгляд скользит по траурной вуали Майи. Она загорела больше обычного, кожа на лице и руках совсем бронзовая. – Ты загорела, – говорю я. – Да. – Последний раз у тебя был такой загар в Мозамбике. – Да? Я почти все лето пролежала на пляже. – Отлично. – Да. – Тебе лучше? – Да. Время не быстро, но лечит. На прошлой неделе заскочила на работу. Если в моем состоянии обозначится стабильный прогресс, то в следующем месяце вернусь к своим обязанностям. – Конечно, попробуй. Ты же всегда можешь опять взять больничный, если почувствуешь, что поспешила. – Мне необходимо занять себя работой, иначе меня неотвязно преследуют одни и те же мысли. На проезжей части машины останавливаются на красный. – Это накатывает, как волны, – объясняет Майя. – Иногда с такой силой, что у меня начинается рвота. В первые дни мама ставила ведро рядом с моей кроватью. – И как долго это продолжалось… рвота? – спрашиваю я. – Меня до сих пор иногда рвет… А когда… когда я просыпаюсь утром, то каждый раз мне кажется, что они тут, со мной. – Мне они тоже часто снятся, – говорю я. Официант возвращается с кофе, ставит на стол алюминиевый термос, две белые чашки, маленький кувшинчик с молоком. Листок со счетом вставлен в стакан. – Ты с кем-нибудь об этом говоришь? – спрашивает она. – Иногда с родителями. И с Нико, он часто мне звонит. Много знакомых звонят узнать, как и что. – Хорошо. Я поднимаю термос. – На самом деле я не люблю ни с кем об этом говорить. – Почему? – Когда я обсуждаю наших детей с кем-то, у меня появляется чувство, что я предаю их. – Не понимаю. – Не знаю, как объяснить. Слова ведь… словами не передашь, как все было. Я не в силах рассказать, как все было на самом деле. Да и никто все равно не поймет. Люди пытаются понять, но не могут, и мне приходится рассказывать кучу всего лишнего, чтобы объяснить. Я слишком много говорю и чувствую себя после этого опустошенным и выжатым, и сержусь на самого себя за то, что так много болтал и предал их этой болтовней. – А я не могу держать все это в себе. – Ты единственная, с кем я могу поговорить о них. Она берет кувшинчик с молоком. – Но ты ведь понимаешь, что я не могу, – говорит она. Наклоняет носик молочника, и кофе начинает окрашиваться в белый цвет. – Да, я хорошо это понимаю, – говорю я. «Дукати» с ревом пролетает перекресток с Эстерброгаде, шум двигателя заглушает все остальные звуки. – Ты же понимаешь, что ничего не вернуть, – говорит она. – Да. – Мы не говорили с тобой об этом. И я подумала, что надо об этом поговорить. – Ну вот, мы говорим. – Да, да. Ты прав. – Я уже в тот день понял, что между нами все кончено. По крайней мере, я из этого исходил. Я беру с блюдца чайную ложечку и кладу ее перед собой на стол, нажимаю пальцем на ее изгиб и медленно вращаю ее вокруг этой оси. – Ты и сам понимаешь, что мы бы не смогли, – говорит она. – Да. – Мы бы не смогли продолжать. |