Книга Еврейское счастье Арона-Сапожника. Сапоги для Парада Победы, страница 23 – Марк Казарновский

Первую ночь в Медногорске ночевал на вокзале. В другом месте — не разрешалось. Забирали и, как рассказывали опытные люди, выпускали редко. Во внимание ничего не принималось. Ни фронт, ни награды. На лесоповал. Стране нужны рабочие руки.

Вот поэтому к вечеру пройти по залу вокзала было невозможно. Плач, стоны, храпы. А запах! Утром я обратил внимание на хруст под ногами. Оказалось — вши. У нас в армии такой вшивости не было.

Решил я пока не идти на Плеханова 3, к мамаше майора, хотя записку и храню. А увидел на доме вывеску «Райисполком Совета трудящихся. Гор. Медногорск». И толкнул дверь.

Дама, к моему удивлению, разговаривала вежливо. А когда я сказал, кто я — сапожник, и в доказательство показал туфельку из разноцветной кожи, дама вошла в большое волнение.

— Бог мой, фронтовик. И у нас жить будет. И сапожник. У нас, почитай, весь город босиком ходит. Я тебя прям счас в мастерскую и определю.

Не успел оглянуться, как оказался в полуподвале. Пахло родным: кожей, дратвой, подошвами, юфтью.

От счастья я даже пошатнулся.

Дама же, понизив голос, спросила, не еврей ли я.

— Увы, мадам, чтобы нет таки да, — и этим ответом подтвердил тысячелетнюю свою национальность.

— А с каких вы мест?

— Я с Западной Белоруссии.

— Ох, хорошо. Назовитесь тогда поляком. Дело в том, что перед вами выслали из города сапожника-еврея. Медногорск у нас будет закрытый город, и есть негласное указание освободить город от евреев. Пока оставили только главного инженера-технолога медеплавильного комбината. А, кстати, вы семейный?

— Нет, у меня никого нет.

— Тогда вы можете здесь и жить, в мастерской. Вон там топчан.

Так я стал здесь сапожником. Бог мой, какое счастье, когда есть крыша над головой.

За неделю у меня появилось так много народа, что пришлось просить этот самый райисполком, чтобы дали мне помощь. Дали девочку, назвали ее приемщицей. И мы чудесно зажили. Пили чай. А продукты у меня появились сразу, ибо был в городе натуральный товарообмен. Совсем, как у нас в местечке.

Например, я починил совершенно разбитые сапоги. Получил десяток яиц. Пять оставил себе, а за пять остальных удалось приобрести чудесные подошвы.

Когда же я сделал туфли той даме, что приняла во мне такое участие, кстати, звали ее Гюльнара Семеновна, то в городе я стал просто весьма значимым. И называть меня стали поляком. «Иди, — говорили, — к поляку. Он починит».

В редкие свободные минуты разобрал я свои бумаги.

С трепетом открыл мамину сумку. Запахло какими-то нежными духами. Вот связка открыток от папы. Оказывается, он ездил в Варшаву в молодости. И очень скучал по маме.

Маленькое зеркальце и пакетик. В котором был локон волос. Чьих? То ли девочек, то ли мой. Конверт, в котором лежали метрики о рождении моем и моих сестричек. Выданы метрики государством Польским. Вот и на самом деле оказался я поляком. Что пригодилось в свое время.

Бог мой, сколько мне после Медногорска пришлось помотаться по Европе. А сумка мамина, которую у нас в местечке называли ридикюль, и сейчас со мной. И лежат там и открытки, и зеркальце, и уже совершенно засохшая губная помада. Конечно, прядки волос ее детей. Конечно, посмотрел я и пакет с «докладными», которые передал мне маршал. Эти бумаги меня ошеломили. Я после их прочтения даже выпил водки, которую на дух не переношу. Но вот — выпил! Приведу только несколько отрывков.

«…кроме этого, солдат Пекарский рассказывал, как хорошо евреям жилось в панской Польше и какое плохое отношение к евреям в Белоруссии…»

«…солдат Арон Пекарский высказывался о первых днях войны и негативно отзывался о командовании Красной армии…»

«…солдат Пекарский сказал: «Если бы не было пакта между СССР и Германией, то и войны бы не было». Мол, виноват во всем И. В. Сталин…»

Я читать перестал. Отлично знал, с кем я вел эти разговоры. Только с ним, больше ни с кем. Неужели! Неужели Ваня, мой друг на вечные времена. Ведь каждая эта бумажка, окажись в СМЕРШе, это минимум десять лет. А на фронте, по законам военного времени — трибунал и… перед строем.

Меня даже в пот бросило. Почему я не сжег этот конверт, я не знаю. Но вот берег его, вместе с копией шифровки маршалу от Верховного!

«…прошу сохранить сапожника для Дня Победы…»

Может, вспомнил Иосиф Виссарионович, что и он когда-то, в иной жизни, тоже был сыном сапожника. Хотя есть ли она, иная жизнь!

А люди приходили разные. Пришла однажды интересная дама, с совершенно изможденным, белым, без одной кровинки, как говорят, лицом. И пальто было модное, но вытертое в локтях совершенно.

Долго мялась. А мне что, я стучу, каблук прилаживаю.

Наконец решилась.

— Извините, — говорит, — мне нужно дочери валенки подшить. Скоро весна, а ей пока кроме валенок одевать на улицу нечего.

И мнется. Мне даже неудобно стало. Видно, это «край», коли на улку ребенку выйти не в чем. А дама хочет, видно, сказать, да все не может.

— Видите ли, товарищ, — решилась, — у меня сейчас еще аванс за работу не выплатили. Нельзя ли в долг на несколько дней, а то девочке пропускать школу никак нельзя.

Я все понял сразу.

— Конечно, не волнуйтесь, подошьем и с оплатой будем ждать. Совершенно ничего страшного.

— Ах, как я вам благодарна, — говорит эта странная женщина и… падает. Хорошо еще, что не ударилась, как-то мягко упала. Моя приемщица Галя мне и говорит:

— Арон Григорьевич, это тетенька с улицы, где я живу. Они с дочкой сослатые, им часто есть нечего. Моя мама тихонько им подает. Давайте, мы ей горячий чай с сахаром и с сухариками. Это лучше всех врачей.

И на самом деле, дама пришла в себя. Чай попила, даже порозовела.

Я ее попросил, чтобы на примерку она прислала дочку, а о деньгах не беспокоилась. Вот тут она меня удивила. Сказала фразу красивую, но непонятную. Она пристально на меня посмотрела и спросила, знаю ли я писателя Бабеля.

— Конечно, нет. Откуда мне, я только хедер закончил, и то с грехом пополам.

Она улыбнулась и улыбка эта была очень женственна. И сказала шепотом:

— …Когда матери нет в живых, она оставляет по себе воспоминание… Память о матери питает в нас сострадание… Это сказал Исаак Бабель, очень интересный писатель. Сейчас его уже, верно, и в живых нет…

Вот так Татьяна Николаевна и дочь ее Дамира стали приходить ко мне в мастерскую.

Вечером, заперев дверь подвальчика, я слушал рассказы о московской жизни, театрах, цирках и музеях. А Дамирка читала стихи Симонова про войну. Было тихо вечерами. Мне казалось, что в окно стучит счастье.

Но не достучалось. Оказалось, на самом деле Медногорск — режимный город. Вернее, проклятый режимом.