Онлайн книга «Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком»
|
– Ты великолепен. – Возвращаю тебе комплимент. Что это за новый наряд, который тебе так идет? – Старый муж, да я уже двадцать лет ношу этот костюм! – Редко кому удается сохранить столь исключительную фигуру. Плювье сиял. Дивный цвет его стен переливался в лучах осеннего солнца. – Ваш замок чувствует себя превосходно, – говорили Невилю. Он знал, что это неправда, но ему было приятно. «Моя самая давняя любовь, никогда ты не был так прекрасен. Сегодня вечером я буду в тюрьме. Я больше тебя не увижу. Я буду скучать». Даже Клеофас де Тюинан показался ему симпатичным. Эврар немного запоздал: – Прости меня, дорогой Анри. Я знаю, что ты замыслил меня убить; я составлял завещание. Орест и Электра ослепляли собравшихся своим великолепием. – Ты видел, Серьёза в черном, – сказала Александра мужу. – Я заметил. – Ей очень идет, ты не находишь? – Возможно. Графиня взяла с подноса два бокала шампанского и передала один графу. – Выпьем за успех этой garden-party, – провозгласила она. Они выпили. – Это же Лоран-Перье «Великий век»! – воскликнула Александра. – Ты разбираешься в винах, любовь моя. – Это безумие, дорогой. Я думала, мы бедны. – Именно. – Понятно. Гости рассыпались по саду с гармонией, которую трудно было приписать случаю. Невиль узнавал симптомы удавшегося приема: каждый превосходил себя. Заботясь о красоте целого, все выказывали лучшее, на что были способны: их движения тяготели друг к другу, речи были легки и изящны, как стихотворение в прозе. Никто не выпячивал себя, и даже самым робким стала доступна форма жизни. «Как отрадно это зрелище моим глазам, моим ушам, моему сердцу! – думал про себя хозяин. – И подумать только, что я разрушу это совершенство! Ведь я убью не только свою дочь, я положу конец этому миру. Я последний представитель допотопной галантности, дивного искусства быть вместе. После меня останутся лишь светские условности». Он созерцал свое творение с гордостью и любовью, как вдруг увидел среди гостей Серьёзу с замкнутым лицом. Он сердцем обратился к ней: «Все счастливы в этом доме, все наслаждаются праздником, тебе бы просто быть здесь, но нет, тебе этого недостаточно, ты хочешь страдать, и твое страдание должно перечеркнуть все остальное». Гостей пригласили вглубь сада на концерт. Певица объявила, что споет Lied из сборника Шуберта «Лебединая песня». – Они были написаны для тенора, но не впервые их исполняет сопрано. Анри незаметно удалился. Он поднялся в башню, туда, где прятал ружье. Из окна он посмотрел на гостей, которые слушали певицу. «„Лебединая песня“, – подумал он. – Верный выбор». Он был слишком далеко, чтобы слышать пение и даже различать лица, но чувствовал, что слушатели воспарили. «Эта юная Понтуа не лишена таланта. А я-то испорчу всю музыку выстрелом из длинноствольного карабина!» Граф приказал себе не думать и спустился к гостям. Он прошел вглубь сада, не пытаясь спрятать охотничье ружье. Никто не обратил на него внимания. Когда он подошел к группе, Паскалина Понтуа как раз запела «Серенаду». Гости были совершенно очарованы. «Я выстрелю, когда кончится „Серенада“», – решил он, подходя к дочери. Та сунула ему в руку клочок бумаги. Он прочел: «Не убивай меня. Я передумала». Он не мог сдержать охватившего его безмерного гнева: «Неужели она думает, что, зайдя так далеко, я еще могу ее пощадить? И она ведь предупреждала меня, чтобы я не обращал внимания, если она откажется в последнюю секунду. Придется, придется!» Вокруг него слушатели трепетали в унисон строкам «Серенады». Анри единственный впитывал эту пронзительную нежность, чтобы преобразить ее в неистовую ярость. Он посмотрел на лицо Серьёзы: та плакала. «Слишком поздно для слез, девочка. Когда умолкнет музыка, я это сделаю». Анри был в ярости, сравнимой с той, что охватила английского генерала, обнаружившего в финале фильма «Мост через реку Квай», что коммандос из его лагеря готовятся взорвать мост, который японские солдаты заставили их построить: он дорожил этим кошмаром, столько ему стоившим. Когда песня кончилась, Серьёза взяла его за руку и отвела в сторонку: – Я больше не хочу умирать. – Мне это все равно. Ты взяла с меня клятву, что я не стану слушать твоих протестов. Придется. – Это музыка. Она меня потрясла. – Дурочка, разве ты никогда в жизни не слушала музыку? – Не эту. Это же Шуберт. Сколько времени я хочу испытать хоть какую-нибудь эмоцию! Посмотри на меня: теперь я чувствую, даже слишком! – У тебя чувствования? Еще одна причина тебя истребить! Она засмеялась сквозь слезы: – Папа, проклятие пало. Как будто голос сопрано разбил панцирь, в который было заковано мое сердце. – Мне плевать. Есть контракт, и я должен его исполнить. Он вскинул ружье и прицелился в голову своей дочери. – Нет, не надо ломать себе жизнь убийством, я хочу жить! – Ты гадкая, злая девчонка, невыносимый флюгер. Почему я должен тебя пожалеть? – Потому что теперь я счастлива. – Мне это все равно. Я умру виновным, как все. Предсказание должно исполниться. – Брось, папа, это предсказание – вздор! – Вчера ты говорила другое. – Я старалась тебя убедить, но посуди сам, как верить кумушке, которая еще и добавляет, что после убийства все будет хорошо? – Вот в это я не верю. Она это сказала, жалея меня, из вежливости. – Из вежливости! Эта гадалка нарушила сам принцип всякого предсказания: нельзя ничего предсказывать человеку, который вас об этом не просил! – Я все равно хочу тебя убить! Ты испортила мою garden-party! – Ты шутишь? Она никогда не была столь удачной. Гости в восторге. – А я нет. Вот уже три дня я в аду из-за тебя. – Наверно, так было надо, чтобы спасти меня. – Гадкая маленькая эгоистка! – Ты прав. Не убьешь же ты меня за это. – В любом достойном романе, если упомянуто ружье, оно должно выстрелить. Серьёза вырвала карабин из рук отца и бросила в пруд. – Вопрос решен, – сказала она. – Я возвращаюсь слушать музыку. Анри застыл на месте, ошеломленно глядя туда, где вода поглотила длинноствольный карабин двадцать второго калибра, и попытался понять, из какого кошмара он вынырнул, но так и не смог. |