Книга Последнее сражение. Немецкая авиация в последние месяцы войны. 1944-1945, страница 55 – Петер Хенн

«Уже целый год, как я принадлежу к этой группе, – размышлял я. – У меня было много взлетов и приземлений, от аварийной посадки до серьезной аварии в Балше, с прыжком с парашютом в промежутке. Теперь в кармане я имею два заключения. Первое из них содержит любопытный комментарий: „Непригоден к полетам“, а другое имеет заголовок жирными буквами: „Замечания относительно лейтенанта Петера Хенна“. Что я сделал в течение этого периода? Я разбил три „ящика“ и получил много попаданий пуль и снарядов. Я стрелял и, возможно, иногда поражал цель. Я видел много пустых стульев, и мой собственный однажды на короткое время остался пустым. Я имею вывихнутую лодыжку, едва не сломанный позвоночник, почти что расколотый череп; и, несмотря на это, я все еще не был сбит или побежден, за исключением, вероятно, короткой, зловещей фразы: „Непригоден к полетам“.

Я – идиот. Теперь я стал не нужен. Просто пучок нервов. Неудачник, годящийся лишь для того, чтобы порицать его и выгнать словно отверженного.

Твое время закончилось. Теперь выметайся».

Я остановился перед своим капониром, перед новым Ме-109, который должен был быть моим. На фюзеляже была нарисована большая желтая «двойка».

Механик подошел и доложил:

– Все готово к полетам, герр лейтенант.

Минуту я смотрел на него молча, а затем медленно произнес:

– На будущее, Франц, не имеет смысла докладывать мне.

– Я знаю, герр лейтенант. Вы уезжаете. Жалко.

– Почему жалко?

– О, мы так хорошо ладили.

– Это правда. Между прочим, Франц, я не сумел достичь 565 километров в час на моей последней «желтой двойке».

– Я знаю. Этот самолет, который вы видите, не так хорош. Чем дальше мы идем, тем хуже становится техника. Разрыв заклепок, обшивка отполирована ужасно, а двигатель стучит. Я уже вытащил металлические опилки из клапанов. Ваш последний «Мессершмитт» был намного лучше.

– Знаешь, Франц, я все еще задаюсь вопросом, почему я потерпел аварию.

– Так и я, герр лейтенант. Я не перестаю об этом думать. Я думал об этом, когда мы были в Таксеруле. У меня много подозрений, но никаких доказательств.

– Расскажи мне, что знаешь.

– Если вы помните, я получил самолет в мастерских 23 марта, как раз перед полуднем. Сразу после этого пришел приказ на вылет. Двадцать минут спустя вы разбились, не так ли?

– Правильно. Так что?

– В мастерских в Таксеруле работали несколько румын.

– Что из этого?

– Они всегда носили очень заметные красные шарфы.

– Ну и?..

– Я не знаю. У меня нет доказательств. Если бы я смог сам увидеть, что произошло…

– Зачем ты продолжаешь говорить о подозрениях и доказательствах, которых не имеешь? Было бы гораздо лучше, если бы ты искренне сказал мне, что знаешь и что думаешь. Как ты считаешь, почему я разбился?

– Диверсия, герр лейтенант, или, иначе, бомба.

Я молчал. Заложив руки за спину, я ходил туда-сюда и тщательно обдумывал это.

Теперь я понял, от чего были тот удар, подбросивший самолет, и та вспышка.

Франц подошел к «Мессершмитту» и открыл люк масляного бака.

– Взгляните, герр лейтенант. Нужно лишь несколько секунд, чтобы поместить под двигатель бомбу размером с ваш кулак. Эти штуки магнитные и прилипают к металлу словно пиявка. Диверсанты устанавливают часовой механизм, закрывают люк. Стрелка поворачивается в течение тридцати минут, а затем неожиданно – бац!

Франц и я сидели на паре складных табуреток. Он разглядывал свои руки, которые были черны от масла, а я в тишине размышлял над ситуацией. Внезапно я разразился смехом:

– Румыны, конечно, импульсивный народ, подобно мне самому. Странные люди. Они начинают с того, что прикрепляют под животом моего «ящика» адскую машину, а тридцать минут спустя вытаскивают меня из моей кабины. Любопытная нация.

– Естественно, мы не можем это доказать, герр лейтенант.

На следующее утро, очень рано, «Юнкерс» вылетел в Мюнхен. Я не увидел никого из своих старых приятелей. Возможно, это было к лучшему.

Несколькими неделями позже началось русское наступление. Румыния капитулировала, ^[154] и советские войска продвинулись в Болгарию, Сербию и Венгрию. ^[155] Ни слова, ничего не было слышно из Ниша. Моя истребительная группа словно канула в Лету.

Я получил пятнадцать дней отпуска после года, который провел сначала в Трапани, затем в Каза-Цеппе-ра и, наконец, в Балше, около Крайовы, в Румынии. Пятнадцать дней, пятнадцать раз по двадцать четыре часа. Это было любопытное чувство. Я знал, что моего дома больше нет, но было письмо, сообщавшее новый адрес. Я искал его. Я уже видел множество разрушенных городов и несколько раз пролетал над целыми полями руин, но вид родного города – руины, обугленные балки и груды кирпичей, одинокие дымовые трубы, торчащие в небо, уничтоженные здания и развороченные улицы – служил предупреждением и угрозой. Хотя с первой массированной бомбежки прошло несколько месяцев, в воздухе все еще висел запах гари.