Книга 7 способов соврать, страница 37 – Райли Редгейт

Валентин же, я чувствую, нечто иное, не «золото дураков». Совсем другая порода. Топаз или тигровый глаз, или окаменелое дерево.

Я засовываю дневник в рюкзак:

– Ты не обязан любить людей.

– Дело не в том, что я завидую. Меня вполне устраивает то, какой я есть. – Быстрым движением он убирает со лба волосы. – Но такие люди, как ты… Вы счастливчики и сами этого даже не сознаете. Коммуникабельность сымитировать невозможно. Я попадаю в ловушку собственных размышлений. Застреваю здесь. – Подушечкой ладони он бьет себя по виску. – А людям нравятся только те, кого они понимают, те, кто приятен в общении и готов приспособиться к ним. Мне же на это совершенно наплевать.

– Уверен?

– В чем?

– Что тебе наплевать? Я просто так говорю – мысли вслух.

Валентин смотрит мне прямо в глаза. Его смелый, энергичный взгляд проникает в самую душу. Надеюсь, я не слишком на него надавил.

– И зачем только я все это тебе говорю? – наконец произносит он, качая головой. – Тебе все равно.

– Нет.

– Что «нет»?

– Не все равно.

– Неужели? Тебе не все равно, что я существую? То есть тебе свойственно проявлять небезразличие ко всем и вся, что встречается на твоем пути?

– Почему бы и нет? От меня не убудет.

Валентин испускает тяжкий вздох:

– Ладно, Лукас. Хватит.

Тон у него раздраженный, но он назвал меня по имени, и я воспринимаю это как крошечную победу. Мне кажется, что отзвук его голоса еще с минуту колышется на ветру. В воцарившейся тишине мы оба снова принимаемся за еду.

– Так ты идешь на вечеринку к Джунипер в эти выходные? – нарушаю я молчание, поглощая свой бутерброд.

– Нет. Думаю, я успею переговорить с ней до того.

– О чем?

Он поджимает тонкие губы, затем отвечает:

– Надо обсудить один личный вопрос.

– А-а-а.

Вполне логично, что Валентин заинтересовался Джунипер. Как и Клэр, она умна, но по-особенному – наделена пугающе спокойным, аристократическим интеллектом. Видимо, Валентину как раз такие импонируют.

Как ни странно, у меня сжалось сердце, но я все так же оживленно предлагаю:

– Хочешь, дам тебе ее телефон? Вчера она написала мне, спрашивала, не могу ли я ее затарить.

– Затарить?

– Напитками, спиртным.

– Что? Ты и этим занимаешься?

– Да. Незаконная торговля – мое преступное хобби. Некоторые вырезки из газет собирают.

– Прибыльное дело?

– Да, собственно, ради прибыли и стараюсь.

Я расстегиваю передний карман рюкзака и достаю из него перетянутый резинкой рулон десяток и двадцаток. Валентин смотрит на деньги, а потом разражается удивительно чистым громким смехом.

– Что? – спрашиваю я. – Что смешного?

– Да ничего. Просто теперь понятно, почему ты так благодушно ко всем настроен. Тебя же деньгами осыпают.

– Мне все равно люди нравятся. В большинстве своем они безобидны.

Он с отвращением фыркает:

– Если под словом «безобидны» ты подразумеваешь «скучны, лицемерны, своекорыстны», тогда, конечно, они…

– Слушай, что ты такой злой?

Он плотно сжимает губы.

– И не смотри на меня так, – говорю я со смехом. Словно кто-то отшлепал всю его семью. – Ты не обязан любить всех и каждого, но и нос задирать нечего: Мне ненавистно человечество и все то, что оно олицетворяет!

– Я не это сказал! – взвизгивает Валентин, его уши пунцовеют. – Мне ненавистны скучные, лицемерные и своекорыстные люди, а это, похоже, несоразмерно высокий процент населения. Вот… как-то так.

Я несколько секунд не решаюсь задать вопрос, который в итоге срывается с моего языка:

– Я тоже к ним отношусь?

Он утыкается взглядом в колени, но через минуту бормочет:

– Пока не знаю.

Крошечное допущение, но, как ни странно, я горд тем, что он еще не проникся ко мне ненавистью. Широко улыбаясь, я закладываю за голову руки и с удовлетворенным вздохом опрокидываюсь на спину.

Валентин бросает на меня взгляд – острый, как лазерный луч. Сам он худой, как палка, и, если я верно определил, среднего роста, но, поскольку я лежу, а он сидит, да еще пронзает меня непроницаемым взглядом своих бесцветных глаз, мне кажется, что он высится надо мной как Титан.

Потом он отворачивается и снова превращается в обычного подростка.

– Вообще-то ты интересный малый.

– Судя по твоему тону, для тебя это сюрприз.

– Сюрприз. Обычно люди не вызывают у меня интереса, никогда, но ты мне интересен. – Поразмыслив немного, он добавляет: – Так что, полагаю, можешь вычеркнуть это из списка своих запланированных дел.

Усмехаясь, я хватаю свой дневник и бросаю в него. Он, испуганно хохотнув, ловит тетрадь на лету и швыряет ее мне в лицо. Я не успеваю увернуться. Тетрадь врезается мне прямо в голову. Из глаз сыплются звезды.

– О боже! – вскрикивает он. – Больно?

Зрение снова возвращается ко мне, и я вижу на лице Валентина ужас и тревогу – забавнейшее зрелище. Я откидываюсь на траву и начинаю хохотать. Через секунду он подхватывает мой смех – поначалу нервно, затем как будто с облегчением. Чистый звук его голоса, словно свет, наполняет воздух. Наш смех отражается от кирпичного фасада западного крыла, от подрезанных розовых кустов, что дрожат в тени, лт громадного купола канзасского неба.

Я постоянно слышу жалобы по поводу понедельника, но истинное зло недели – вторник. До выходных далеко, а ты уже выдохся. Во вторник пятым уроком у меня литература, тянется нестерпимо медленно. Я сижу словно в тумане, выжата как лимон, ничего не воспринимаю. Только и могу, что писать свой монолог из первого акта, лениво выводя слова на парте.

Ты говоришь мне: «Не будь неблагодарной, Фаина. Не кричи, Фаина; не задавай вопросов, Фаина; ни о чем не проси, Фаина! Молчи, Фаина!». Мне что, вообще не дозволено раскрывать рот, спрашивать о чем-либо? Пытаться что-то понять? Не дозволено стремиться к чему-то, жить? Ведь моя жизнь стекает, как капля меда с гребня – она скоро упадет, папа, неужели ты не видишь?

– Кэт, – обращается ко мне мистер Гарсия.

Я прикрываю рукой написанное.

– М-м, что? – Я пытаюсь не думать о том, что все двадцать пять одноклассников смотрят на меня.

– Просперо. По-твоему, что он символизирует?

Черт. «Буря» ^[44]. Не читала.