Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– Вот тебе, Марковна, и за безумного дача! – Он ударил протопопицу снизу в подбородок. У попадьи хлынули из глаз слезы, а из носа кровь. Она, утираясь и всхлипывая, бросив ухват, ушла в угол к дверям. Стуча крюком печным в пол, Фетинья, заблестев глазами, кричала: – Квашня толстая, так тебе и надо! Мало еще, мало! Протопоп подошел к хозяйке. – Беса тешишь! Уймись, вдовица. – Перед колодниками да я еще молчать буду?! Перед… Протопоп взмахнул тяжелой рукой, удар пришелся бабе по затылку, загремел железный крюк. На шесток печи шлепнулась шитая гарусом кика, и баба сунулась головой в кирпичи печки. Она была грузная, не скоро оправилась, глаза удивленно раскрылись, и Фетинья завопила на всю избу: – Караул, батюшки-и, староверы убивают! Протопоп нагнулся, помог ей подняться и выпрямиться, сказал: – Умолкни! Побью, и суда искать негде будет. – Окаянные, прости, Господи… сибирские гольцы… – пробормотала баба, пряча под кику растрепанные волосы. Бормоча, она ушла в угол близ прируба на кровать. Протопопица всхлипывала у дверей. Протопоп отошел к налою. Вернулся к печи, взял лучинку с огнем, зажег свечи на налое, раскрыл книгу, встал на колени, помолился. Из сеней в избу протопопа неслись матерные выкрики. Аввакум, перекрестясь, поправил на груди крест, не глядя на протопопицу, прошел мимо, толкнув дверь, и вышел в холодную темноту. Там он нащупал скобу в чужую половину избы. В избе перед печью светец, в нем коптили две лучины. Под образами в большом углу голый, посиневший человек, прикованный к стене, кольца железной цепи стягивали его руки выше локтей. От запястья до локтей руки окровавлены. Лицо искажали судороги, и лицо до дико выпученных глаз замарано испражнением. Баба в сером кафтане и мужик в грязной кумачной рубахе вышли из прируба. Протопоп двуперстно перекрестил их, склонивших головы. Сказал тихо: – Светите мне! – Не можем ладить с ним, батюшко! Чепь ломит… Бесноватый тужился, норовя вырвать из стены крючья с цепью. – Светите! – повторил протопоп. Баба зажгла пук лучины, светила. Мужик, кряхтя, тихо прятался за бабой. Протопоп, подняв свой деревянный нагрудный крест, громко заговорил: – Словом Василия Великого сказую тебе, нечистый! Аз ти о имени господни повелеваю духе немый и глухий… изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пусто место, иди же, человек не живет, не токмо Бог презирает! Дайте воды и покропить чем! – повернулся протопоп к бабе. Мужик ушел, скоро принес воды в глиняном глубоком блюде и куриное крыло. Аввакум опустил крест в воду, проговорил что-то вроде заклинания и, вынув крест, помочил в воде крыло, стал кропить бесноватого. Задрожав от брызг холодной воды, бесноватый опустился на пол, поджав ноги… Он притих, тяжело дышал, зеленоватая пена текла из раскрытого рта. – Рабе божий Филипп, чуешь ли меня? – Не боюсь тебя, поп! – чуть слышно и хрипло сказал бесноватый. Взяв в правую руку крест, протопоп подошел вплотную к бесноватому, крестообразно тронул его всклокоченные волосы. Бесноватый, сверкнув глазами, вскочил, зазвенела цепь, кровавыми руками схватил протопопа за ворот и, как младенца, бросил себе под ноги в навоз. – Попал, попал мне ты!.. попал, а! – стал топтать босыми черными ногами. Зажав в руке крест, протопоп выкрикивал: – Аз ти о имени господни повелеваю… – Попал, окаянный поп, а! – Духе немый и глухий, изыди от создания сего! – А-а, а, поп! – И к тому не вниди в него, но иди на пусто место… – Уйди – убью! Бесноватый оттолкнул ногой протопопа. Мужик и баба крестились в ужасе. Аввакум встал, перекрестил бесноватого и домочадцев, мужика и бабу, перекрестил. Бешеный, как бы обессилев, сел на пол. Казалось, он уснул. Огонь большой потушили. Малый в светце оставили. – Не жгем у образов огня, батюшко! Он роняет тот огонь… пожару для боимся. – Не надо… Бог простит. У себя протопоп снял замаранную одежду, крест и скуфью. Сел на лавку, опустив голову, потом снял рубаху, обнажив костистое смуглое тело. Босой, в крашенинных синих портках, подошел к лавке, где все еще сидела протопопица, спать в прируб не уходила, видимо ждала его. Протопоп подошел, встал перед ней на колени, склонив голову низко, сказал: – Окаянного грешника прости, Настасья Марковна! Обидел су тебя! Прости! – Бог простит, Аввакумушко! За дело поучил… за дело, сама вижу. Протопоп пошел к хозяйке. Она сидела на кровати, на подоконнике окна горела сальная свечка, баба починяла какую-то рухлядь. Перед кроватью Фетиньи протопоп также встал на колени: – Фетинья Васильевна, прости: согрешил перед тобой… прости Бога для! – Под утро холодно в избе… пошто рубаху-т здел? Прощаю: велик грех – баб поучил мало! Потом поклонился хозяйке земно, встав, пошел в угол, принес плеть, кинул среди избы, лег тут же, сказал: – Марковна, взбуди детей, собери по дому захребетников всяких и дворника. – Пошто, Аввакумушко? – Бить меня надо, окаянного, по окаянной спине моей… не греши! – Я, чай, спят все! Покаялся и буде! – А, нет! Бейте: кто не бьет, тот не внидет со мною в царство небесное… Собрались люди и били протопопа Аввакума по пяти ударов каждый и дивились его терпению. После боя плетью, когда все разошлись, протопоп, потушив свечи у налоя, долго молился в углу. Лег на свое ложе на лавку, ныла окровавленная спина, подумал: «Не на оленя шкуру лечь бы грешному тебе, а на камени…» – и задремал. В дреме он слышал, звонят колокола к заутрене. Дремал и всхрапывал под колокольный звон, но вот ударили в било [252], он быстро встал, оделся, пошел в церковь, не тронутую Никоном. Выходя из избы, наведался к бесноватому. – Как он? – Спит! – ответили ему из теплого сумрака. – Покаялся в грехе своем – и исцелил бедного! Так-то су? Бог сподобил… …Царь любил париться в бане и кидать кровь, хотя запрещено было ему такое дворцовым доктором, но он не слушался. Зимой как-то после кинутой крови ему занемоглось: кружилась голова, трудно дышалось, и ноги отяжелели, он слег в постелю. Спальню ему увешали новыми персидскими коврами золотными, по полу, чтоб не слышно было шагов, устлали такими же коврами. Когда он лег, то услыхал далекие выкрики стрелецкого караула: стрельцы грозили оружием толпе. По топоту лошадиному узнал, что толпа конная. Конные люди ругали стрельцов матерно, грозились бить кистенями и пронзительно свистели. Свист был ненавистен царю пуще криков. Он, утопая в подушках, по голосу узнал вошедшего первым боярина Троекурова, спросил: |