Онлайн книга «Гулящие люди»
|
Учитель, поглядывая на рогожи, ворчал: – Нет и нет его, пакостника! Где бы пить, штоб по бороде текло? – Давай пить, учитель! Сенька приказал подать ендову меду. Слуга принес, потребовал заплатить. Сенька уплатил. Иные, требуя, спорили, ругали кабацкого слугу. Он указал на Сеньку: – Учитесь у него. Без худа слова платит. – На то он, вишь, чернец! – В чужой монастырь попал! Ярыга, одетый бабой, с решетом обходил столы питухов. Говорил нараспев, как бабы, и кланялся, как баба на свадьбе: – Сватушки! Батюшки! Пейте, хозяина не обижайте, кушайте, што довелось, на малом брашне не обессудьте! Мы, лицедеи, иное действо учиним, да, вишь, силушки мало – на силушку питушку киньте денежку! Безногим, безруким пропитание… пить им да пить, горе копить… Медь, вишь, ковали, руки, ноги растеряли… пожертвуйте, ушедшие по добру от правды царевой! Питухи кидали деньги в решето, иные, вставая и уходя, говорили: – Ой, окаянные! Попадешь с вами в железа. У рогожи заспорил козлиный голос: – С меня деньгу? Пропащие вы! Я – власть! Этот голос взбудоражил ярыг кабацких, они ответно закричали: – Сымай рогожи-и! – Сымай запоны! – Вишь, у Земского двора земля расселась, черти полезли в мир! – Якун при-и-шел! Учитель встал, сунул ярыге деньгу за вход пришедшего, и у стола появился тощий человечек в киндячном кафтане, подбитом бараньим мехом, седоусый, с жидкой бородкой. – Ждем, Якун! Садись, пей, ешь, мы с сынком платим. – Добро! Угощение и приношение люблю, а што тут эти пропой-портки орудуют? Он бегло, но зорко оглядел кабацких ярыг. Кабацкие завсегдатаи выходили и уходили в прируб. Теперь они, выходя, занимали столы, покинутые питухами горожанами. На одном столе стояло решето с собранными деньгами, – к нему теснились многие. На собранные деньги требовали на столы пива, водки и калачей. Рогожные занавеси сняли – открыли кабак во всю ширь. Ярыга, одетый бабой, на своей сцене недалеко от стойки кабацкой упал на колени, возвел глаза к высокому потолку, утонувшему в дыме факелов, и громко воскликнул: – Боже, вонми молению Девы чистой! – Тише и молитвеннее продолжал, сложив на груди руки: – Пошли, Всемилостивый, благовеста для, ко мне, чистейшей Деве, архандела Вархаила, да уготовит в чреве непорочном моем младеня! Недалеко за столом четверо посадских питухов, вскочив, закричали: – Эй, пропащие! Имя Богородично не троньте! – Не тревожь Владычно таинство, рожу побьем! – Черта они боятся боя! Вишь, лихие люди меж их хоронятся. – Так уйдем! Грех такое чуть! – Уйдем от греха! Человек пять горожан ушло, но много еще оставалось таких же. Ярыга, одетый бабой, лег на пол брюхом вверх, с полатей из черноты и сажи ловко, неслышно соскочил горбун-карлик с ворохом тряпья и, быстро закидав лежащего, сам зарылся в тех же мохрах. Сцена некоторое время была без действия. Видимо, ярыги переодевали кого-то или просто ждали. – Вот где они, церковные мятежники… богохульники, воры! – ворчал Якун, распивая даровой мед. – Они, Якун Глебыч, не в церкви деют, в кабаке. – Такое действо и богохульство на людях везде карается, Одноусый! Якун хмелел и, обычно для него, становился с каждым ковшом злее и придирчивее. Сенька молча пил рядовую с обоими подьячими. Его учитель, хмелея, становился все ласковее: он лез целоваться к Якуну и Сеньке. Размахивая руками, кричал: – Якун Глебыч, пей! Калачей купим, коли надо! Потом о деле перемолвим… о деле! – Молви, Одноусый, теперь! После от тебя не разберешь. – Ну, так начну разом! Куму мою пошто, Глебыч, теснишь, а? Кума – вдовица, и робятки у ей малы… а? – Это та, што калашница на Арбате? Курень рядом блинной избы? – Та, Якун! С Арбата она! – Так ради тебя отставить бабу? Баба она вдовая. – Пей, Якун, чтоб по бороде текло. Вдовая, та… она! – Смолоду борода моя повылезла вполу, редкая, и течь питью зря непошто… а все же ай я той бабе не гож? Рожа у меня не шадровита… тайных уд согнития [288] не иму. Баба же та ко мне не ласкова: вдова та баба! Правду молыл Одноусый, – гнету ту бабу поборами и неослабно гнести буду. – Без креста ты, Якун, а судишь о церковных мятежниках… без креста! – Лжешь, щипаный ус! Крест на вороту серебряный иму… Потому такое, штоб товар не лежал впусте! Баба с малиной схожа – глянь, и прокисла! Сенька вдруг сказал: – Когда не любят, силой не возьмешь. – Спужаетца, будет сговорна, а супоровата зачнет быть, то дров хватит… сгорит на болоте. – И на тебя управа сыщется! – Ты стрелец Бова, удалая голова, помолчи! Время хватит – сыщем. Не ты ли был в Бронной слободе у Конона головленковским ряженым? Хе-хе!.. В каких ходишь? Сенька сверкнул глазами, слегка стукнул по столу кулаком, пустая ендова покатилась на пол вместе с кубками. Слуга подошел, убрал пустую посуду. – Вот видишь! – растопырил Сенька огромную пясть руки, положа ее на стол. – Кого не люблю, беру за гортань – и об угол! – Уймись, сынок! Якун – свой человек, не угрожай ему. Седоусый заблеял козлиным голосом: – Он не ведает закону государева: на приказных людей угроза карается по «Уложению» – боем кнута и ссылкой… хе-хе! – По «Уложению», Якун Глебыч, а чем карается подьяческое самовольство? Седоусый помолчал, потом крикнул: – Парень! Неси ендову вина, да неразбавленного! Слуга подал и кубки сменил, дал ковши малые. Лицедейство кабацкое начали снова. Лежащий на полу теперь изображал роженицу: он стонал и причитывал: – Ой, мамонька! Ой, родная! Непошто родила ты меня, Перпитую горемышную?! Аль ты не ведала, не знала, что на белом свету мужиков, как псов по задворочью? Ой, по их ли, али уж и по моему хотению – не упомню того – и я родами мучаюсь… О-о-х! На стоны и вопли из прируба вышел поп с требником. Видимо, поп с себя все пропил, кроме медного креста. Крест наперсный на тонкой бечевке мотался на его груди, когда он крестился. Вместо фелони на попе серый халат безрукавый с оборванными спереди полами, портки на попе заплатанные, дырявые, едва закрывающие срам. Хмельной, шаткой походкой подошел к лежащему на полу, стал в головах и гнусаво начал читать, не глядя в требник: – «Господу помолимся! Владыко, Господи, вседержителю, исцеляяй всякий недуг и всякую язю, сам и сию днесь родившую рабу твою Перпитую исцели!» |