Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– Служба на пяти просвирках! Никонов вертеп… Идем! Они тихо пошли, их догнал Ермилка. Перейдя широкий двор, вошли на крыльцо большой избы, гулко шумевшей хмельными голосами. Ермилка, пригнув голову, послушал: – Тут он, батька Степан, думаю, хмельной и мало тебя познает. Поди, мы с Кириллом пождем… Сенька, пройдя сени, вошел в распахнутую настежь избу. Посреди избы плясал русый кудряш… Кудри, мотаясь, освещенные ранним солнцем из низких окошек, сыпали золотые искры. Кудряш плясал без топота, он иногда плавно проходил по кругу, а иногда вертелся на каблуках, и когда вертелся он, изба дрожала. Кругом плясуна стояли разинцы, выкрикивали: – Лихо, Ивашко! – Гой-да! Черноярец! – Завсегда лихо пляшет, когда кого-нибудь побьем! – А батько в та поры лихо пьет! Близ дверей, головой к коняку, спал старый казак на лавке. На его ноги, положив баранью шапку, навалясь, спал другой, молодой, в казацком зипуне. Сенька пролез между лавкой и густой толпой глядевших на пляску. Его глаза приковала коренастая фигура атамана под божницей в большом углу. Разин сидел в распахнутом, порванном у ворота черном кафтане, под кафтаном надето было что-то ярко-красное. Лицо атамана бледно, большие руки в засохшей крови. Подымая ковш водки, потряхивая изредка седеющими кудрями, Разин говорил, и далеко был слышен его властный голос. Разин казался пьян, но голос его не поддавался опьянению: – Соколы! Иные из вас ропотили на меня, что летом я посек яицких стрельцов… И вот явно вам самим стало, что прощенные мной, сговоренные подьячишкой Прозоровского [339] задумали у нас отнять город… – Ништо, батько! Подьячишку я отправил в яму без головы… как тогды Ивашку Яцьгаа… – бубнил хмельной, матерый стрелец с сивой густой бородой. Он огромной окровавленной пястью косо держал на ладони ковш водки, плескал вино, норовя чокнуться с атаманом. Разин говорил, не слушая стрельца: – Кто не за нас – голову прочь! Вы зрели их, яицких? Вились лисицей у наших ног, а оказались волки! – Ништо, батько! Тогда свалил я сто семьдесят голов, теперь помене, а и то… – Помолчи, Чикмаз! – Молчу! Пью за тебя с товарыщи… Эй, хто? – Пьем! – Разин чокнулся с Чикмазом ковшами. Выпив ковш до дна, Чикмаз опустил руки под стол и приник, его густая борода легла перед его лицом, как подушка. – «Злодей!» – сказали про меня, когда я в Астрахань спустил стрельцов, тех же яицких, а в пути повелел догнать и убить! Я знал, что они попытают еще над нами свою силу! И вот сбылось… Чернобородый, высокий, с карими глазами казак в яицком есаульском кафтане поднялся за столом, пригнувшись к Разину, сказал: – Батько! Приказывал ты: «Хочу уснуть!», так опочив налажен. – Пожду, Федор! Сенька упрямо придвигался к столу и, навалясь животом на хмельные головы есаулов – они сидели спиной к нему, – глядел на Разина как зачарованный. – Кто и зачем? – Пришел служить тебе, батько! Люди мои на Яик посланы мной раньше. Сказали они… – Федор, налей… Кто мне служит, тот от меня пьет! Чернобородый хозяин избы встал снова за столом и из деревянного жбана, зачерпнув ковш водки, поднес Сеньке: – Жалует тебя Степан Тимофеевич ковшом вина! Сенька, держа шапку в руке, поклонясь Разину, выпил ковш не морщась. – Пьет вино, как кровь! Лей ему еще, Федор, и дай постой… – Добро! Федор Сукнин налил Сеньке еще ковш, а когда тот выпил, сунул ему в руку какую-то рыбу с куском хлеба. – Закуси, спасибо после! Иди на крыльцо и там кликни: «Самарец! Гей, Федько!» – придет, кто надо, и даст, что надо. Прощай! – Ладно! – Сенька вышел, и было ему весело. – Ну, как батько? – О батьке, Ермил, после, теперь отдох с дороги! – Кирилку увел какой-то казак, Федором звать. «Постой дам и угощу», – сказал. А ты пойдешь ко мне… накормлю. – Идем! Кой раз ты меня кормишь, когда же, Ермил, я тебя угощу? – Стой мало! Молчи. Сенька замолк и тоже прислушался. Разин кричал, голос его покрывал все шумы и голоса: – Мы пришли не миловать врагов, а казнить! Клин молотом бей, погнулся – давай иной… Врагов карать надо тем, кто не гнется! – Любое дело! Тебя благодарю, Семен, что меня сюда направил. Идем гулять и спать. В мазанке, теплой и чистой, Сенька жил с Ермилкой. Приходил Кирилка, и все они втроем обсуждали и клялись друг другу помогать и держаться вместе. Подвыпив крепко, Ермилка, потирая низ лица, будто желая смыть с него багровое родимое пятно, пригнув голову, говорил нутряным, каким-то особым басом: – Три таких, как мы… нас двадцать людей не одолеют! – Я за себя стою… – вешая над столом большую волосатую голову на длинной жилистой шее, всхлипывая и двуперстно крестясь, куда-то под стол говорил Кирилка. – Перепил! Пошто плачешь? – Плачу я, Ермил Исаич, тому, што брат наш Семен, богатырь и ликом леп, приглядист, а душа его сгибла… сгибла душа! – Пошто так? – В Бога он не верит… И черта, сказывает, нет! И святых отцов, бывает, што поносит матерне! Табашник – вишь курит! Вишь… – Моя душа, Кирилл, и моя о ней забота. Брось, давай еще выпьем! – С тобой не пью… С Ермилом, да! – Живем – пьем, помрем – из глаз ковыль-трава прорастет… Пьем – и друга не корим, а што курить – я тоже курю, хоша не часто… – Зелие! Табун-трава из скверного места изошла, та трава… Через три дня Ермилка сказал Сеньке: – Иди, Семен, к батьке – зовет! Сенька послушно пошел. За столом, так же как первый раз, в большом углу Сенька увидал Разина в черном бархатном кафтане, под кафтаном на атамане чуга алого атласа. Разин был трезв, и на столе не стояло никакой хмельной браги. В просторной избе, душной от жилых запахов, сидел за столом еще хозяин избы – чернобородый Федор Сукнин. Оба – Разин и Сукнин – были, как показалось Сеньке, озабочены чем-то. Сенька наслышался, что Разина везде называют батьком, видимо, так повелось на Дону звать атаманов и старшин. Войдя в избу, Сенька снял шапку, взглянул на божницу над головой Разина, уставленную зажженными лампадками, но на образа не молился. Он поклонился Разину, потом отдал поклон хозяину избы. – Садись к нашей беседе! – указал на скамью Разин. |