Онлайн книга «Звезды под дождем»
|
Посмотреть? Ладно! Журка вскинул залитые слезами глаза. Но Вероника Григорьевна смотрела в сторону. — Оставьте мальчика, — сказала она. — Пусть он решает сам. И пошла, такая усталая и грузная, что под ней прогибалась сцена. — Ты бестолочь, Журавин, — шепнула Маргарита. — Ты знаешь, что с тобой сделают ее восьмиклассники? Ее услышали. В молчаливой шеренге восьмиклассников прошелестел невнятный шепот. Потом оттуда сказали: — Никто его не тронет. Журка узнал: это был Егор Гладкой. — Правильно! — подхватила Маргарита. — Потому что у вас есть благородство! А у него благородства ни на грош! Из-за своего каприза он подводит телестудию, подводит школу, своих товарищей, которые пришли на съемку как на праздник!.. За что ты им так мстишь, Журавин? В чем виновата вот она? — Маргарита ткнула в сторону Лиды Синявиной. — Вот он! — В сторону длинного девятиклассника Олега Ножкина, который играл короля. — Вот он! — В сторону Горьки. Горька хмуро усмехнулся. — А я в чем виноват? — с отчаянием спросил Журка. — В том, что не хочу быть предателем? — О господи! Да нет здесь никакого предательства! Ты его выдумал! Ясно? На самом деле его нет! — Есть, — сказал Журка. — Нет его, нет! — крикнула Маргарита, наливаясь помидорной краснотой. — Иринка не стала бы сниматься. Я тоже не буду, я ее друг. Снова откуда-то появилась Эмма Львовна. — Мне эта передача не нужна! Но мы не можем сейчас тебе в угоду заменить режиссера. — И не надо, — вдруг успокоившись, заявила Маргарита. — Журавин просто болен, оставим его. Вероника Григорьевна, вы говорили, что Валохин знает роль принца не хуже Журавина, верно? Вот и пусть играет. А без шута можно обойтись. Как вы считаете? — Как хотите, — издалека сказала Вероника Григорьевна. — Вот и прекрасно! Валохин, переодевайся!.. Или, может быть, Журавин не даст свой костюм? — Да нет, пусть берет… — растерянно сказал Журка. И добавил пренебрежительно: — Пожалуйста. Если хочет… Он посмотрел на Горьку мокрыми презрительными глазами… и сразу подавился стыдом, как горячей кашей. "Ты что? — взглядом спрашивал его Горька. — Ты забыл? Забыл, как вечерами читали книги о плаваниях и бурях? Как я учил тебя летать на веревке? Как ты бежал за моим отцом и кричал, что я не виноват? Как мы там, на баррикаде из ящиков, стояли плечом к плечу… Думаешь, ты один такой гордый, а остальные — тьфу!" "Горька, я…" "Ладно, подожди…" Горька сложил на груди тонкие клетчатые руки и сказал со спокойным удивлением: — Надо же… А меня и не спросили. — А тебя и не спросят, — с угрожающей ласковостью разъяснила Маргарита. — Ты будешь делать, что скажут. Иначе живенько сообщим отцу, а он впишет тебе, что положено… Журка повернулся к ней так, что отлетела шпора. — Вы что… — с тихой яростью сказал он. — Вы… Но Горька перебил его. Он ответил негромко и чуть лениво: — Не впишет. Он от нас ушел. "Правда?" — с удивлением и тревогой взглянул на него Журка. "Правда". Так вот почему Горька был в эти дни такой… Пришелся и по нему злой удар. А может, и не удар? Может, это лучше? Ведь Горька жил при отце в постоянном страхе… Но почему в страхе? Откуда берутся такие отцы? Как ни поверни — все равно горе. И никакая машина не поможет, дурак он был, Журка. Думал: тысячи спутников над всей Землей, лучи, волны, пульты с миллионами сигнальных огоньков! Нажал кнопку — и отвел чье-то горе. А как отведешь, если горе делают сами люди? Если кому-то в радость чья-то боль? Если одни смеются, когда другие плачут? Тут все пульты задымят сгоревшими предохранителями, полопаются все сигнальные лампочки и спутники посыплются, как битые елочные игрушки… — …Журавин, ты слышишь? — Что? — В последний раз тебя спрашивают: ты всерьез намерен сорвать телезапись? …И опять лица, лица. Трясутся налитые помидорным соком щеки Маргариты. Блестят очки Аллы Геннадьевны. Рот Виктора Борисовича то сжимается в крошечную розочку, то превращается в черную дыру. Криво изгибаются нарисованные губы Эммы Львовны Кергелен. Гневно возносятся на лоб тонкие брови Нины Семеновны. — Журавин!.. — Журавин!.. — Журавин!.. То крик, то опять спокойные и убедительные слова. Такие правильные! Ведь в самом деле срывается передача, простаивает съемочная техника, обижена Вероника Григорьевна, чуть не плачет Лида Синявина — ей так хотелось увидеть себя на экране! И все из-за него, из-за Журки… — Журавин, как ты не можешь понять… Он может. Он все понимает. Под лавиной справедливых слов, под их громадной взрослой правотой сжимается в крошечный комок его собственная правота. В комок? В маленький неразбиваемый кристалл с колючими углами и гранями. — Жу-ра-вин! — Да подождите! — отчаянно сказал он и прижал к лицу ладони. Ну, подождите, дайте подумать… И сразу все замолчали. И в наступившей тишине было слышно только дыхание, а потом еще еле различимый свист. Кто-то про себя насвистывал в зале песенку. И Журка догадался, кто. И песенку вспомнил: про кораблик и дальние острова. Она звучала сквозь дыхание тех, кто ждал Журкиного ответа. А чего они ждут? Когда он оторвет от лица ладони и скажет, что согласен? Они не знают, что он обманывает. Ни о чем он не думает, ничего не решает. Просто закрылся, чтобы хоть минуту отдохнуть от их напора, от угроз и уговоров, — от слов — таких верных и справедливых, что с ними невозможно спорить. Как он может спорить? Что он возразит этим людям, которые сильнее, умнее, старше? Журка опустил руки, потрогал языком заросший рубчик на нижней губе и сказал: — Нет. * * * Вот здесь бы и кончить повесть о Журавленке и его друзьях. Но не получается. Из-за одной мелочи. Когда Журку и Горьку все же отпустили (а вернее, гневно прогнали), оказалось, что внизу, у спортзала, заперта раздевалка. Техничка тетя Лиза сердито сказала: — Ничего не знаю. Не велено открывать. — И ушла, ворча и звеня ключами. — Отомстили, — хмыкнул Горька. — Глупо, — сказал Журка. — Думают, что ли, что мы обратно пойдем? Он устало сел на скамейку у дверей. Журка тоже. В окнах стоял пасмурный свет, и это ничуть не удивило Журку. Столько времени продолжался этот бой там, наверху! Конечно, уже вечер… Журка поставил перед собой шпагу, уперся щекой в рукоятку. Посмотрел на Горьку. Тот сидел, уронив руки между коленей, обтянутых шахматными штанинами. — Правда, отец ушел? — спросил Журка. |