Онлайн книга «Синий город на Садовой»
|
— Скорее, — сказал отец. Винька пошел (ноги еле слушались). Взял с кухонного стола портупею с кобурой. Вернулся. Протянул ремни отцу. Тот со сжатыми губами положил портупею на колени и занялся делом. Снял кобуру. Расстегнул. Двумя пальцами вынул и бросил в угол рогатку. Винька понял: это пренебрежение — не к рогатке, а к нему, к сыну… Отец сдернул с широкого пояса узкий плечевой ремень. Понятно: узким-то больнее… “Странно, почему я еще не реву? Даже глаза сухие…” Эти сухие глаза Винька опять вскинул на отца. Взгляды встретились. Отец горько усмехнулся: — Я вижу, чего ты боишься. Зря. Я это делать не буду, не привык… Конечно, другой на моем месте расчехлил бы твою хвостовую часть и взгрел бы тебя почем зря. Так, чтобы ты неделю обедал стоя. Но я считаю, что битьем совесть не разбудишь… Винька молчал с великим облегчением и с великим стыдом. И… как ни странно, с досадой. А еще — с вопросом. И отец почуял этот вопрос. — Я взял портупею и кобуру потому, что ты их не достоин. — Он сворачивал ремни в тугие спирали. — Это офицерские вещи. И у тех, кто их носит, должно быть понятие о чести, пускай он еще и не взрослый… Все. Иди… — Куда? — шепотом спросил Винька. — Куда хочешь. Мне с тобой говорить больше не о чем. Да и желания нет… “Лучше бы расчехлил и взгрел, честное слово! А теперь мне что делать?” И Винька повторил одними губами: — А теперь мне… что… — Что хочешь. — Я же… признался… — Похвальное дело, конечно. Только ты, по-моему, заранее все рассчитал: поиграю, потом признаюсь. Папа простит. Да еще и похвалит за честность. А?.. Ступай. И Винька пошел. В другую комнату. Сел на свою кушетку. Машинально надел на плечо съехавшую лямку. При этом что-то царапнуло запястье. Это были жестяные крылышки со звездочкой. Что-то новое шевельнулось в душе у Виньки. Не такое беспомощное, как раньше. Не обида (на кого обижаться-то?), не жалость к себе, а… может быть, последняя капелька чести, на которую он теперь не имел права? А присевший рядом Глебка шепнул: “Но ты же знал, на что идешь. Терпи…” Винька опять вышел к отцу. Тот, сутулясь, заталкивал в кобуру свернутый узкий ремешок. Непонятно, зачем. Поднял голову. Винька смотрел исподлобья, но старался глаз не опускать. — Папа… вот… Это, наверно, тоже надо отдать, да? — Он отцепил от рубашки крылышки и звездочку, потянулся мимо отца, положил на стол. И вот тут из глаз закапало. Ну и пусть. Винька повернулся, чтобы уйти. Отец крепко взял его за бока. Крутнул к себе, поставил между колен. — Постой… Я все же не понимаю. Зачем ты это сделал? Я не верю, что ради баловства. Винтик… Если не отцу, то кому еще ты расскажешь? Тут уж не капли побежали, а… совсем… И в этот же миг — теплое такое понимание: “А в самом деле, почему не рассказать-то? Петру Петровичу рассказал, а отцу боишься! Чего? Вот дурак-то! Больше стыда, чем было, все равно уже не будет…” — Я расскажу… Только здесь все такое запутанное. И вообще… Ты, наверно, подумаешь, что я ненормальный. И трус… Отец посадил его на колено. Прижал плечом к пиджаку. — Ну уж то, что ты трус, я не подумаю… Говори. — Папа… Только это долго рассказывать. Может, два часа… Оказалось, что двух часов не надо. Хватило двадцати минут. Для того, чтобы поведать и про Глебку, и про мячик, и про Ферапонта, и про приключения на пустыре, и про все свои страхи. И про последнее колдовство… И чтобы помолчать и похлюпать носом в перерывах между сбивчивыми фразами. И в конце концов жалобно спросить: — Папа, я совсем глупый, да? — Нет, не совсем… Только не вытирай нос о мой пиджак, герой… Это был уже прежний папа. Он повздыхал, покачал Виньку на колене и сказал озабоченно: — Кто бы мог подумать… Вот, оказывается, сколько всего у тебя… внутри… — Плохо, да? — Н-нет… Ты ведь главным образом страдал за друзей… — Папа, я понимаю, что это.. наверно, суеверия. Но если ничего такого нет, значит, и Глебки нет? Я так не хочу… — Глебка есть, Винтик. Он всегда с тобой. — Это, если со мной. А я хочу, чтобы он… и сам по себе… Это… совсем не может быть? Или может?.. Отец качнул его опять. — Сложный философский вопрос. Подрастешь, поумнеешь и решишь сам… А пока вопрос другой: что нам дальше-то делать? Винька вскочил. Сказал искренне и даже весело: — Папа! Ты меня все-таки взгрей! За пистолет! Только скорее, пока мама не пришла. А потом сразу прости, ладно? — Ладно… Учитывая особые обстоятельства, исполним только второй пункт твоей программы… Но теперь ты должен дать мне самое железное слово. Насчет оружия. — Папа, я даю… А какое именно дать слово? Честное пионерское? Но, поддавшись суевериям и не желая с ними проститься, Винька допустил червоточинку в своей бывшей пионерской неколебимости, он это чувствовал. Сказать “честное ленинское, честное сталинское, честное всех вождей”? Это, конечно, железно. Только… тут какое-то смутное ощущение, что отец незаметно поморщится от излишней Винькиной преданности вождям (может, потому, что помнит о “синих фуражках”?). Винькино сомнение было похоже на дырку в громадном полотняном портрете Иосифа Виссарионовича на рынке… Сказать солидно и крепко “честное мужское”?… Тоже мне мужчина! Только что лил слезы, как девчонка… Крылышки со звездочкой золотисто блестели на краю стола. Винька дотянулся, положил их на ладонь. — Папа, я… вот… крылышками и звездой… — Он постеснялся сказать “клянусь”. Но прочно сжал кулак. Крылья были — те, которые берег и укреплял для летчиков отец. Звезда — та, на которую любили смотреть Винька и Глебка. Отец понял. И опять посадил Виньку на колено. — Ладно, пристегни их снова… Кобуру и портупею, так и быть, тоже забирай. — Ага… Да разве в кобуре дело… — Понимаю. Но все-таки… — Папа, а вот ты сказал про Глебку: “Поумнеешь и сам решишь”… Разве как я решу, так и будет? — Кто знает… Может быть. — Но ведь в такое верят те, кто верит в Бога. А его же нет… Папа, а его точно нет? Или, может быть, Он все-таки есть? Отец притих. Потом дунул Виньке на темя, взъерошил его макушку. — Вот что я тебе скажу, сын… Только это между нами, ладно?.. Я видел на войне, как очень смелые люди крестились в опасные моменты… Понимаешь, они крестились не от страха… |