Книга Жмых. Роман, страница 39 – Наталья Елизарова

— Антонио — наш связной, нам не обойтись без него. Лишившись радиста, мы потеряли все нити… — он задумался, тщательно подбирая слова, — с руководством. Поэтому, возможно, в самое ближайшее время вашему мужу придётся отправиться… в небольшую командировку.

— Не впутывайте его в ваши дела, полковник, — я не узнавала свой голос: глухой, внезапно охрипший.

— Антонио — не мальчик. Он вправе сам принимать решения. А дело у нас одно.

Я не ответила. Мне хотелось рассмотреть его повнимательней и отыскать то, что привлекало раньше: сила воли? — в жизни не видела более упёртого и твердолобого человека; выдающийся ум? — его нелогичность и поверхностность с каждым днём поражали всё больше и больше; решимость и отвага? — скольких же людей он без колебаний отправил в самое пекло, на верную смерть… или же твёрдость духа, которую я, в действительности, перепутала с чёрствостью и бессердечием? Я чувствовала, что моя антипатия к Престесу непрерывно растёт. Его холодное, отстранённое выражение лица, пристальный, царапающий взгляд словно проводили черту между ним и окружающими, оставляя его на другом берегу, до которого ни доплыть, ни докричаться. Я поняла, что в моей жизни он один из наиболее случайных и чужих людей.

В эту минуту в комнату вошла горничная и сообщила, что меня спрашивают по телефону. Не сомневаюсь — это был Меркадо. «Я очень устала, Моника, скажите, что меня нет дома». Кивком головы простившись с Престесом, я отправилась к себе. По пути зашла в мастерскую к Антонио. В последние дни он, находясь на каком-то необычайном подъёме, работал особенно плодотворно. Энтузиазм в такой совершенно неподходящий для творчества момент поражал меня: он напоминал человека, садившего цветы у кратера вулкана.

— Что ты рисуешь, покажи? — попросила я, но он заслонил от меня картину.

— Подожди, не смотри, дай доделаю! — в вырвавшемся из его груди восклицании были неподдельные испуг и волнение. Торопливо накинув на подрамник кусок холщовой материи, он искоса взглянул на меня быстрым виноватым взглядам, начал протирать кисть. Здесь явно что-то нечисто.

— Когда весь этот ужас кончится, мы поедем в Вашингтон, — проговорила я. — Один мой давний американский друг обещал устроить твою выставку.

Отложив кисть, он привлёк меня к себе. Его пальцы, измазанные краской, нежно скользнули по моей щеке.

— Джованна, скажи мне правду — это ведь не ты?

Я вздрогнула.

— Что?

— Это ведь не ты нас выдала? — его пятерня впивалась в мою кожу властно и требовательно, с силой мяла щёки и подбородок; пьянящие бездонные глаза превратились в сухие колючие угли. — Ольга подозревает тебя. Когда арестовали Эвертов, она хотела тебя застрелить, но Престес не позволил.

— Прекрати… мне больно…

— Полковник сказал, что такой человек как ты способен на всё. Но, кажется, он не верит в твоё предательство.

— А ты веришь?

— Разве ты смогла бы совершить такую низость? — руки Антонио легли на шею: я чувствовала себя так, будто попала в клетку к спящему хищнику — неосторожный шорох, зверь проснётся и тогда…

Я молчала.

— Скажи, что не смогла бы… — его руки одновременно и ласкали, и мучили меня.

— У меня кроме тебя никого нет… — прошептала я, чувствуя, что задыхаюсь. — Если ты меня бросишь… я этого не вынесу…

— Поклянись, что это не ты! — исступлённо заорал он, встряхивая меня за плечи. — Джованна, поклянись, что это не ты!

— Клянусь… — выдавила из себя я.

Его пальцы ослабли, отпустили меня, но в глазах, вцепившихся в лицо мёртвой хваткой, бесновалось, рвалось наружу подозрение.

— Я очень люблю тебя, Джованна… — его губы на мгновение сомкнулись с моими. — Но если нас предала ты — клянусь Богом, я убью тебя!

В дверь постучали. «Антонио, можно тебя на минуту», — услышала я голос Престеса. Антонио тотчас вышел в коридор.

Я подошла к мольберту, сорвала с подрамника тряпку.

…И в ту же секунду оказалась на вершине холма, свидетельницей кровавого языческого жертвоприношения. На первом плане — Престес в чёрных одеждах жреца: его руки, обагрённые кровью, сжимали остро заточенный, украшенный причудливой резьбой обсидиановый нож. Обрамлённое смоляными кудрями бледное лицо — бесстрастная маска унылого и меланхоличного человека — озаряли светившиеся беспощадным, безжалостным блеском глаза. В центре — привязанный к столбу Антонио в набедренной повязке из увядающих зелёных листьев: его грудная клетка вспорота, ещё немного — и кровожадные руки жреца, довершая варварский ритуальный обряд, вырвут из неё дымящееся сердце. Во взгляде умирающего, устремлённом к парившему в небе солнцу, — умиротворение и покой: мученик благодарил за оказанную ему милость быть принесённым в жертву. Расходившиеся веером от огненного диска лучи, походили на волосы женщины, разметавшиеся по подушке после любовных утех, в тёмных пылающих пятнах угадывался орлиный профиль Ольги — божество равнодушно принимало священный дар…

А революция, оказывается, здесь не при чём… Осознавал ли сам Антонио свою любовь к этой женщине?..

Я пошарила рукой по полкам шкафа, наощупь отыскала портсигар и спички.

…В день, когда мать бросила меня, я всё утро проторчала на берегу реки. Набрала три пригоршни ракушек. Очистив их от ила, песка и водорослей, промыла в воде, притащила домой в подоле платья. А потом полдня провозилась, нанизывая на нить изящные мраморные раковины… Денег на коралловые бусы у меня не было…

Сигарета, зажатая между трясущихся пальцев, неспешно дотлевала, осыпая на юбку сизоватые ломкие цилиндрики, а я ещё не сделала ни одной затяжки.

…Стараясь сделать украшение как можно более красивым, я перемежала ракушки с косточками асаи ^[94]. Я представляла, как мать наденет его на шею и улыбнётся… Но утром меня разбудил злой шёпот хромой Исидоры…

На пороге появилась горничная… Какое наглое выражение лицо у этой девицы… Гадкая издевательская усмешка… И голос — глухой и далёкий — он словно доносится из подземелья: «…Просыпайся, Джованна! Твоя потаскуха-мать тебя бросила!»…

Пол под ногами качнулся.

— Сеньора, с вами всё в порядке?! — взвизгнула Моника, кидаясь ко мне; я повисла на её руках.

Она помогла мне доплестись до стула.

— Я позову сеньора Фалькао.

— Не надо… сейчас пройдёт… Принесите воды.

Она помчалась выполнять мою просьбу. На пороге обернулась:

— А что сказать тому господину?

— Какому господину?

— Он звонил весь день и вот сейчас снова… Сказать, что вас нет?

— Нет, я отвечу.

Собравшись с силами, я прошла в кабинет. На столе, угрожающе поблёскивая, лежала лакированная деревянная трубка с позолоченными насечками по краям. Едва я взяла её, в моё ухо с рокотом стремительно несущейся горной реки ворвались нетерпеливые, рассерженные интонации министра юстиции. Этот яростный скулёж гончей, упустившей дичь, болезненно вгрызался в виски, закладывал уши, чугунным молотом ударял по затылку. Я перебила его: