Книга Была бы дочь Анастасия. Моление, страница 103 – Василий Павлович Аксёнов

– А что, – спросил я, – Шура не простил Адаму?

– Есть, значит, что, – ответил мне Данила.

– Я тебе за него, – сказал Колотуй, – голубей дам. Пару. Дутышей.

– Нет, – сказал Данила. – Я по небу не летаю.

– А ты подумай, – сказал Колотуй. – После скажешь… Шерсть у него и шкура добрая. Зачем тебе он… и больной-то?

– Не он мне, – сказал Данила, – я ему.

– А ты подумай.

– Думает дерево, не я, оно стоит, а мне ходить надо.

Пригласил меня Колотуй к себе – посидеть, поговорить, распить с ним литру белой магазинной – жена и ребятишки у него в городе, ранцы-шманцы к школе покупают – ругаться некому, никто не помешает, мол. Михеев день – отметить, дескать, надо: дедушка у него был Михей, бабушка ли была Михеевна – по отцу кто-то. Насчёт закуски, мол, не беспокойся – хватит: забил на днях бычишку на продажу – мясца немного подкоптил.

Сославшись на то, что рано надо будет просыпаться, я отказался, и не соврал: завтра действительно собрался встать до свету.

Позвал и я, в свою очередь, к себе Данилу. Чаю попить. Отнекался Данила. Направился он, задумчивый, с повеселевшим сразу Отзывчивым к ельнику. Коли уж зверь, так лес, мол, должен изучать, а то косится только издали, там ещё не был.

С Богом.

Обернулся Данила, рассказал стихотворение:

– Здорово, – сказал я.

– Да уж, – сказал Колотуй. – Куда уж здоровее.

Ушёл Данила.

И мы с Колотуем разошлись по домам: ему ближе, мне чуть дальше – всё равно в одной Ялани.

Было это вчера. Под вечер.

А сегодня рано утром, в пять часов, без петуха и без будильника, поднялся я, совсем ещё в потёмках, собрался в выстывшей избе, попил чаю, поел через силу и, посмотрев на градусник да погадав на предстоящую погоду, пошёл к первому утреннему рейсовому автобусу.

Один стоял на остановке – не соскучился.

Дождался автобуса. Доехал на нём до бывшей деревеньки, называвшейся Черкассами. Деревни нет давно, зато пустырь, осознавая это или нет, так ещё всё и называется: Черкассы. В Черкассах, мол, притормози – водитель знает.

Вышел из автобуса, проводил его взглядом – попылил тот, захрустев шоссейной галькой, дальше, чтобы развезти немногочисленных и полусонных пассажиров по разваливающимся прикемским деревням, после назад вернуться – в город. Вьётся у него из выхлопной трубы дымок в стылом воздухе – не так, как в жарком; огни краснеют габаритные – будто настыли – из-под колёс надуло за дорогу.

Рассветало.

Гребень Камня обозначился малиново. Здесь он ближе, чем в Ялани. На том, на правом, берегу Кеми – как взгромоздился, а упадёт – и Кемь перегородит. Солнце над ним когда ещё покажется – нескоро. Из-за него и день короче был в Черкассах, чем в Ялани, – так его, солнце, утром заслоняет Камень. Вот бы от северного ветра – иду к реке – тот в спину дышит.

Жила здесь, в Черкассах, когда-то девушка. Таня Чукрусаева. Красивая. Ездил я к ней на мотоцикле. На попутках. Пешком ходил. И бегом бегал. Вечером – сюда, утром – обратно. С Рыжим, другом детства, и на коне верхом однажды прискакали. Помню. Но притупилось, сердце щипцами словно не сжимает.

Небо на востоке апельсинового цвета, на западе – сиреневого, а какого цвета оно прямо над моей головой – не определю, но замечаю, что красивое. Полетели по нему, по небу, птицы. Больше – вороны. Каркают – обычно. Кедровки – молча – на кедрачи курс держат строго.

И – самолёт. Гудит, но сам себя не слышит – звук ещё там, за горизонтом. Сам он, самолёт, розовый, а след за ним – красный.

Кресты кто-то, вижу, поставил на майданище. Православный и католический. На яру высятся. Первый – понятно, второй – нет. После спрошу у Николая – тот, может, знает. У отца ли Иоанна. По немцам ссыльным, жившим тут и похороненным? Или – полякам? Или – литовцам, латышам? Прах тут, в Сибири, перемешанный таким со временем стал – общерусским.

Спустился с яра. Дошёл до берега Кеми – от остановки близко, метров двести.

Накачал лодку, с нетерпением.

Обернулся на кресты. Зелёный и синий. На восток оба смотрят – озарены восходом одинаково.

Лодку на воду поставил, загрузил её манатками, сам в неё сел.

Поплыл, радостный.

Веслом помахиваю расторопно. Тут сразу, за поворотом, шумный, бурный перекат – бьёт волной по днищу лодки. Держусь стрежня – чтобы не наносило лодку на кусты и берег.

Доплыл до плёса – тут уже медленно.

Полосую плёс спиннингом. Беспощадно. Шлёпает блесна о воду – смачно. И сам слышу, и щука там, на дне, не дремлет. Хорошо берёт. Сразу двух поймал. Одну килограммов на шесть. Пока выуживал её, указательный палец шнуром-плетёнкой глубоко себе порезал, ладно, что кровь свернулась почти сразу, а то ищи, перевязать чем. Другую – травянку, тут же её и отпустил. Бог даст, до следующего сезона. Может, удастся подрасти ей, и мне же сядет на крючок.

Заволокло – как, и не заметил – небо сплошь тучами. И солнца не дождался – не из-за Камня – из-за туч. Дождь направился. Сначала тихо. Резкий и сильный вскоре припустил – глаза высекает.

Мёрзну. Плыву по течению, сушу вёсла. Руки, засунув их под полы куртки, грею, а то дышу на них; пальцы не гнутся. Шнур и кольца на удилище обледеневают – оттаиваю, очищаю.

Ветер крепкий, встречный – тормозит лодку, разворачивает – не опрокинул бы, едва справляюсь. Глядишь, и вытряхнет – боюсь.

Снег повалил. Такой густой, что берегов Кеми из-за него не стало видно. Хлопьями. Сырой. Спина и плечи у меня промокли скоро.

Щука – жирует – блесну хватает прямо возле лодки – ничего и никого не боится; лодку тройником не прорвала бы – тянет, попавшись, под неё.

Только на красную вертушку с чёрным хвостом. Killer, так называется. Другие блёсны и не пробую.

Двадцать щук поймал, а не проплыл ещё и трети. Рюкзак, думаю, будет не поднять.

Таймень нигде пока не вышел. Щука берёт – таймень не выйдет. Таймень кормился бы, щука и носу бы не показала.

Косы то галичные, то песчаные – пустые. Там и там на них кострища бывшие чернеют. Тотчас, взглянув, по ним поймёшь, где вечеряли рыбаки, а где туристы. После рыбаков остались только таганки, и я могу любым воспользоваться, после туристов-песенников-гитаристов – ногу сломать: помойка многоцветная.