Онлайн книга «Тайна тринадцати апостолов»
|
Это был мужчина, одетый во что-то черное — не то куртка, не то плащ. Волосы на затылке мокрые от крови, а макушка лысая, похожа на тонзуру у монаха. Вспомнив по аналогии про другого монаха, Елизавета Петровна перевела взгляд на портреты. Улыбка монаха была грустной — еще бы ему веселиться, кардинал по-прежнему был равнодушен к делам земным, а с адмиралом Морозини было что-то не так… Елизавета Петровна ничего не могла разглядеть в сломанных очках и пыталась подойти ближе к портрету. Для того чтобы встать, понадобилось подползти к стене. Приняв вертикальное положение, она огляделась и мелкими шажками двинулась к портрету. На первый взгляд адмирал был в порядке. Такой же суровый непреклонный взгляд, блестящая кираса, в руке жезл… Но что это? Жезл был весь в чем-то красном. Да что там, ясно было, что жезл в крови. Кровь стекала с жезла крупными каплями и капала на ковер. Елизавета Петровна замерла на месте, затем перевела взгляд на тело, потом снова на портрет. Не было сил повернуться, она просто крутила головой, как сова. — Что же это? — прошептала она. — Как же это? Зачем вы это сделали? Адмирал молчал. Внезапно Елизавете Петровне показалось, что монах на портрете издевательски смеется, а кардинал гневно вперил в нее палец, адмирал же потряс окровавленным посохом. Это было уже слишком, и Елизавета Петровна упала на пол в обмороке. — Василий, имей совесть! — Дмитрий Алексеевич Старыгин укоризненно взглянул на необычайно пушистого рыжего кота, который, изображая на морде тщательно отрепетированное омерзение, отошел от мисочки с сухим кормом. Василий взглянул на хозяина укоризненно: сам-то небось завтракаешь деликатесами, а несчастному животному подсунул эту дрянь! Действительно, на антикварном столике перед Старыгиным стояла большая чашка капучино, посыпанного тертым шоколадом, и лежал настоящий итальянский бутерброд — ломтик свежей чиабатты с сыром моцарелла и вялеными помидорами. Дмитрий Алексеевич любил все итальянское, начиная с итальянской живописи эпохи Возрождения и заканчивая итальянской кухней. Впрочем, отношение к итальянской живописи у него было профессиональным: он был одним из самых крупных экспертов и известным реставратором и работал не где-нибудь, а в Государственном Эрмитаже. — При чем здесь я! — ответил Старыгин на укоризненный кошачий взгляд. — Разве это я был на осмотре у ветеринара? Разве это мне Ашот Арутюнович прописал строжайшую диету? Кот попытался взять хозяина на жалость — сгорбился, уставившись в пол, и медленно пошел прочь, подволакивая лапы, как будто у него и сил уже не осталось не то что бегать, а просто идти. Сердце у хозяина привычно кольнуло — не камень ведь, и кот уже облизнулся, предчувствуя, как в мисочке появится кусок ветчины или сыра провалоне, но делу помешал неожиданный телефонный звонок. Старыгин тяжело вздохнул: вот всегда так! Не дадут насладиться первой утренней чашкой кофе! Он протянул руку, взял трубку и поднес ее к уху: — Слушаю! — Дмитрий Алексеевич, голубчик, вы еще дома? — донесся из трубки хорошо знакомый Старыгину голос — голос заведующего отделом итальянской живописи Александра Николаевича Лютостанского. — Конечно, дома, — проворчал Старыгин, — ведь сегодня у меня академический день. Действительно, по условиям трудового договора Старыгин имел право на один дополнительный свободный день в неделю, когда он не приходил в Эрмитаж и занимался собственными научными исследованиями. — Голубчик, забудьте! — перебил его Лютостанский. — Какой академический день? У нас здесь такое творится, такое… приезжайте немедленно! На вас вся надежда! — Да что у вас стряслось? — Приезжайте как можно скорее! Это не телефонный разговор! Старыгин хотел что-то возразить — но из трубки уже неслись короткие гудки отбоя. — Вот так всегда! — проговорил Дмитрий Алексеевич обиженным тоном. — В кои-то веки хотел провести спокойное утро, позавтракать со вкусом и потом заняться давно задуманной статьей об особенностях живописной манеры раннего Тинторетто — так опять у них что-то стряслось! Обидно, Василий! Старыгин опустил взгляд на кота, чтобы тот разделил его обиду — но кот не смотрел на хозяина: он торопливо уписывал моцареллу, которую успел стащить со стола. — И ты, Василий! — возмущенно воскликнул реставратор. — Это подло! Это удар в спину! От тебя я такого не ожидал! Украсть у хозяина бутерброд — это недостойно воспитанного кота! Василий торопливо заглотил последний кусочек сыра и победно взглянул на хозяина: «Ну что, чья взяла?» — Ну, смотри у меня! — Старыгин погрозил ему пальцем. — За это посажу тебя на сухой корм на целый месяц! Кот ничуть не расстроился — он не поверил. А Старыгин снова тяжело вздохнул и добавил: — Хорошо хоть, что ты не пьешь кофе… С этими словами он поднес к губам чашку. Впрочем, настоящего удовольствия от кофе он все равно не получил: разве можно пить капучино в спешке, да еще когда голова занята мыслями о том, что же случилось в Эрмитаже? С трудом допив кофе, он наспех принял душ, оделся, прочитал коту прощальную нотацию и отправился на работу. Кот Василий проводил его равнодушным взглядом и отправился на кухню — надо все же поесть нормально, не пропадать же добру… Лютостанский поджидал Старыгина сразу за турникетом служебного входа. — Как вы долго добирались! — обрушился он на реставратора. — Пойдемте же скорее! — Куда? — Да к вам же в кабинет! Я его туда уже отнес! — Его? — переспросил заинтригованный Старыгин, едва поспевая за Александром Николаевичем. — О ком вы говорите? — О Джузеппе Морозини, о ком же еще? Ситуация начала хотя бы немного проясняться: речь шла о портрете венецианского адмирала работы Якопо Тинторетто. Непонятно было, что стряслось с этим портретом — но, судя по тому, как взволнован Лютостанский, стряслось что-то серьезное. Они поднялись по лестнице, прошли полутемным коридором и оказались перед кабинетом Старыгина. Дмитрий Алексеевич машинально потянулся за ключом, но Лютостанский уже открыл дверь, пропустив реставратора вперед. Кабинет Старыгина был просторным и хорошо освещенным — ведь Дмитрий Алексеевич использовал его и как реставрационную мастерскую. По стенам стояли застекленные шкафы с художественными альбомами и монографиями, между ними висели старинные гравюры и картины. В углу стоял письменный стол — разумеется, итальянский, восемнадцатого века, середину помещения занимал большой рабочий стол с разложенными на нем инструментами. И перед этим столом на мольберте находилась картина великого Тинторетто. На темном холсте был изображен пожилой мужчина в сверкающих доспехах. Лицо его выражало силу воли и решительность, в глазах светился незаурядный ум. |