Книга Тайны Французской революции, страница 39 – Эжен Шаветт

– Да. Но я пришел не с улицы. Я пришел из Люксембургского сада.

Мадемуазель Пусета широко раскрыла изумленные глаза.

– Вот как! Что же делали вы ночью в Люксембурге? Уж не влюбились ли вы в какую-нибудь статую?

– Нет, но я бежал от ярости одной дамы, с которой у меня было свидание.

– Вы были слишком щепетильны?

– Напротив, я был усерден, слишком усерден. И вот это-то усердие – причина ее ярости.

– Ах! Так усердствовать, и… она рассердилась!

– Да я уже перешел все границы.

– О-о! – произнесла мадемуазель Пусета, смотря на Кожоля с выражением сильного испуга.

В эпоху распущенности нравов и легкой любви один тот факт, что этот человек сыграл роль Секста Тарквиния, казался актрисе необычайным.

– А что же значит, что вы ожидали здесь меня? Это тоже для того… из-за усердия? – спросила она каким-то особенным тоном.

– Ни за что в мире! – наивно воскликнул Пьер.

По лицу прекрасной блондинки пробежала тень, что красноречиво говорило о задетом самолюбии.

– Ну, конечно, я не стою труда? – спросила она сухо.

– Напротив, прекрасная мадемуазель Пусета. Только я думаю, что…

– Вы думаете?..

– Я думаю, что влюблен в даму, о которой идет речь.

– Еще чего! – вскричала блондинка с наигранным изумлением.

Но дурное настроение актрисы быстро прошло, и она продолжала с прежней веселостью:

– В самом деле, это еще я допускаю. Я бы желала путешествовать по неизвестным странам, но, в конце концов, была бы в отчаянии, если бы это послужило препятствием моей привязанности к Шарлю.

– А! Так его зовут Шарлем. Позвольте ж, милая Пусета! Откровенность за откровенность. Кажется, что Шарль – это прозвище того капиталиста, который охотился за зайцем на балу?

– Сегэн? Он! О! Это старая история! – быстро проговорила молодая женщина.

– Ну, Шарль все так же богат? – спросил Пьер, окидывая взглядом пышную меблировку комнаты.

– Я не знаю. Но его торговля, должно быть, идет хорошо, потому что он мне никогда ни в чем не отказывал.

– Да какая же торговля теперь может быть удачной, когда все дела идут так скверно? – спросил изумленный Кожоль.

– А контрабанда английских товаров! Конечно правда, что Шарль достает деньги не без труда. Он постоянно скитается по горам и по долам, не зная, когда он придет сюда или отправится оттуда. Верно только то, что для меня он всегда милый гость, дорогой обожатель! – прибавила блондинка, искренно взволнованная при воспоминании о любимом.

– Но Шарль – ведь это слишком коротко, неопределенно… Каков он? – вставил граф с любопытством.

– Он мне о себе ничего не говорил, да и я особенно не выспрашивала, я знаю, что немного болтушка… Вы уже убедились в этом, потому что я рассказала вам все о моих маленьких делах… Да я и не хотела бы знать больше, чтобы не стать недоверчивой. Мы живем в такое время, когда имя, провозглашаемое на площадях, может навлечь серьезную опасность на того, кто его носит. Я люблю Шарля, и он меня обожает. Что еще мне нужно, чтоб быть счастливой? Я рассчитываю на его искренность, но никогда ее не требую от него.

Столько было милой доброты и истинной любви в словах этой женщины, что Пьер, глубоко тронутый, взял ее за руку и проговорил:

– Мадемуазель Пусета! Вы восхитительны.

И, пожимая концы розовых пальчиков актрисы, Кожоль подумал: «Ее Шарль, должно быть, какой-нибудь ссыльный юноша, вернувшийся втихомолку в Париж и пытающийся достать контрабандой свое исчезнувшее богатство».

И в самом деле, контрабанда была в то время одним из серьезных средств доставать деньги. Все лионские фабрики, разрушенные осадой, были закрыты. На юге Франции шелковичники почти прекратили свой промысел. Торговля всюду была в упадке, и Чудихи, вместо того чтобы оживить ее своими заказами, наряжались в дорогой индийский муслин и кашемир, которыми наводняла страну английская контрабанда.

Мадемуазель Пусета встала с кресла и приоткрыла толстые бархатные занавеси на окнах.

Ясный свет утра ворвался в комнату.

– Вот уж и солнышко! – сказала она. – Теперь не скажут, что я ложусь спать в одно время с курами! Ну, гражданин прекрасный незнакомец, время удалиться. Опасность ваша исчезла вместе с ночью и мое гостеприимство больше не принесет вам никакой пользы.

– Увидимся ли мы опять, мадемуазель Пусета?

– Но ведь всякий день вы можете меня видеть в театре Трубадуров.

– А вы отказываетесь принимать меня вновь?

– Нет, но только в нижнем этаже, – там, где все мои друзья – желанные гости. Но здесь – никогда! Вы вступили в мир, где имеет право бывать один мой Шарль.

– Так он очень ревнив?

– Я об этом ничего не знаю, потому что я никогда не ставила его в такое положение.

– О! Никогда!!!

– И это правда из всех правд! – чистосердечно вскрикнула мадемуазель Пусета.

– Ну, прощай, моя красавица! – сказал Кожоль, направляясь к выходу.

– Прощай, мой новый друг.

Подойдя к двери, Пьер обернулся.

– Вы нелюбопытны, милое дитя?

– Отчего?

– Вы даже не спросили, как меня зовут.

– А зачем мне? Разве я не сказала вам, что думаю об этом предмете? Несколько лет тому назад у меня была одна подруга, которая в минуту забывчивости произнесла одно имя, и на следующий день того, кто носил это имя, повели на эшафот. Я помню этот урок и теперь знаю, что имена иногда компрометируют. Ну, выдумайте, скажите мне имя на удачу… и приличия будут соблюдены, и я буду довольна.

– Собачий Нос!

– Тс-с! Это забавно. Ну, пусть так! Ну, прощай, милый Собачий Нос! – сказала блондинка, задыхаясь от смеха.

– Но это «прощай» слишком холодно.

– Я знаю, чего вам нужно. Вы пять добрых минут вертитесь около поцелуя – неправда ли? Кажется, не всегда вы бываете, по вашим словам, «усердным» – порою вас душит нерешительность… Ну, невинный Собачий Нос! Смелей подари мне крепкий дружеский поцелуй… дружеский… понимаешь?

Кожоль наклонился к белому лбу, который подставила ему молодая женщина. Но в ту минуту, как он хотел коснуться его губами, мадемуазель Пусета слегка отскочила с криком:

– Шарль!

Граф тотчас повернулся и на пороге спальни увидел молодого человека, который, по всей вероятности, стал свидетелем нежной сцены. Это был мужчина тридцати лет, высокого роста, с энергичными чертами лица, с белоснежной кожей и яркими черными глазами.

Не видя ничего дурного в своем поведении, мадемуазель Пусета сказала ему весьма наивно: