Онлайн книга «Отправляемся в полдень»
|
Трясу головой. Снова не мои мысли. Они уже не пугают, но по-прежнему настораживают. А мне нельзя терять себя. Поэтому улыбаюсь Лэсси – улыбаюсь собой, а не запуганной Айринн, – и позволяю себе ложь, которую всегда ненавидела сама: – Всё будет хорошо. Глазёнки блестят. Лэсси верит. Наш проводник останавливается у огромной решетчатой двери, опускает какой-то рычаг, и та со скрипом отъезжает в сторону. Камера десять на десять. Мы набиваемся до отказа. Сидеть нельзя. Только стоять. Дознаватель уходит. Появляются они. Вот эти уже могут напугать. Потому-то девушки шарахаются всем скопом подальше, в ужасе лепечут: – Душегубцы! И иного названия эти тварям подобрать сложно. Серые, бугристо-осклизлые. Глаза водянисто-сизые, без зрачков. Сами громадные, неповоротливые. С отвислых губ капает слюна. Облепив нашу камеру, они гыкают, пялятся и жестами показывают, что будут делать с нами. Мутит. Почему дознаватели не уберут эту мерзость от нас? Они же пугают младшеньких: вон, ревут ревмя. И я взрываюсь, наверное, даже у апатии есть предел и точка кипения. Продираюсь к решётке и ору прямо в их бестолковые слюнявые морды: – Эй вы, уроды, валите отсюда! Ничего не получите! Вы… – и дальше уже совсем нецензурное, плохоосозноваемое и неимоверно злое. А я могу, когда доведут. Все – и девчонки по сю сторону и душегубцы по ту – замирают, потрясённые моей яростью. Пучеглазые твари что-то бурчат и медленно уходят. А мои товарки, чуть повременив, разражаются радостными возгласами: – Ну, Айринн! Ну, дала! И глядят на меня, как на спасительницу. А я только сейчас понимаю, что сделала. Сползаю по стене и вою: громко, навзрыд, от запоздало накатавшего страха. Потом приходит всё тот же дознаватель, синеглазый Вячеслав, и уводит троих. На фильтрацию. Потом – ещё троих и Агнесс. Она идёт понурая, куда девался былой задор подначивания. И мне становится её жаль. Так их и уводят, одну за другой… Никто не возвращается. В камере становится пусто, можно даже сесть, вытянув ноги. Молчим. На слёзы нет сил… Время повисает опять. Становится осязаемым и вязким. Младшенькие – Лэсси, Тинка, Зоя и Кэлл – собираются вокруг меня. Я теперь их героиня. Старших, негласно, тоже, но они не так откровенны. Лэсси, на правах моей первой подопечной, просит: – Расскажи ещё про котят… – Лучше их увидеть, – отвечаю честно. Но малышки смотрят на меня так просительно. И я решаюсь, прокашливаюсь и начинаю: – Жил-был котёнок… Он был… – … пушистый и рыжий… – снова встряёт Кайла, но в этот раз я ей даже благодарна. И дознавателям, которые ещё не забрали её. – А что он делал? – спрашивает Зоя. Ей всего пять, а уже такая сообразительная. – Айрин, а что делают котята? – Мяукают, наверно…И мурчат ещё – А как? Как? Требует малышня наперебой. Смущаюсь. – Покажи! – не унимаются младшенькие. Да и остальные поглядывают с любопытством. – Вот так – мяу! Мяв! Мяуууууууу! Муррр! Выгибаю спину и слегка прикрываю глаза. Получается, наверно, смешно. Но девочки улыбаются серо. Они полны грусти. Но так всё же лучше, чем тупое уныние и унылое ожидание. – Итак, – итожу, – получается следующие: Жил-был котёнок. Был он пушистый и рыжий. Громко мяукал и очень любил поиграть… Дальше слова льются сами. Снова не мои, словно диктует кто: …Он в лютый холод длинной зимою выжил. И вот теперь будет весну встречать. Будет резвиться, и солнцем гонять взапуски, будет лакать воду из теплых луж… И он поверит — больше не будет грусти, больше не будет ливней, ветров и стуж… И солнце рыжее вовсю ему улыбнётся, пуще пригреет, пообещает любить. Рыжий котёнок — он никогда не сдаётся, Только мурчит, если тяжко и хочется выть… Под конец голос срывается. Сокамерницы тоже хлюпают носами. А я сама не понимаю, что только что было: никогда прежде не сочиняла стихов. Только вижу свет, яркий-яркий. Свет детских душ – солнечно-рыжий. Он хлещет весной по вечной осени этого мира… – Простите меня… Оборачиваемся. Мальчишка, дознаватель, стоит, схватившись за решетку, испуганный какой-то. Пальцы побелили и дрожат. Потупился. – Простите меня… – говорит он, запинаясь и хрипло… – Я вынужден буду доложить… У вас нет лицензии… Интердикт… Дальше лишь несвязное бормотание, не разобрать. Уходит, шатаясь. Страх волной прокатывается по девчонкам. Они отползают от меня, даже мелкие. Я согрешила. Я приобщила их к своему греху. Но они ещё могут спастись. Хочется хохотать. Ведь знала же – наслаждение непристойно… А стихи ведь наслаждение. Дурацкие правила дурацкого мира. Но пока что мне остаётся лишь принять их. … Позже дознаватель возвращается за мной. И я иду по гулким коридорам. Руки за спиной, голова опущена. Но уже не страшно, просто апатия. Меня ведут на фильтрацию. У них это называется поэтично – отделить зерно от плевел. Хотя на самом деле всё прозаично: выявить степень греховности. За время пребывания в темнице успеваю назубок выучить градацию греха. Из кабинета, где «фильтруют», назад не вернулся никто. Слово «дознание» звучит недобро. Хотя дознаватели вроде весьма приятные молодые люди. Но меня ведут к инспектору. О нём даже дознаватели говорят шепотом. Уж он взыщет с меня за всё… Их ровно девять. Кругов ада. И коридоров, по которым меня ведут. Даже не надо считать. Они круглы, походят на лабиринт и пропитаны отчаянием. Чудится, по серым стенам мечутся тени. Скорченные. Убогие. Они жалобно причитают. Их вздохи наполняют пространство запахом тлена. В этих застенках умирают долго. А потом мы выходим на крытую террасу, и меня оглушает тишина. Когда я только попала сюда – лил дождь. Он глушил другие звуки. Сейчас небо серое, свинцовое, тяжелое до рези в глазах. И только теперь понимаю – здесь нет птиц. Врочем, деревьев, чтобы шуметь, тоже нет: вижу это с террасы. Город внизу гол, серо-ржав и дымит. Но солнце —упрямое солнце – выглядывает из-за серой занавески облаков, ласковое, обнимает, извиняясь за серость и страх казематов. Задираю голову, улыбаюсь ему через решётчатое окно и не сразу слышу своего проводника. |