Онлайн книга «Отправляемся в полдень»
|
Ворчит незло. – Там были спящие, – говорю ему. Ой, как же руки затекли. И ноги! Свобода! Кайф! – А эта, с пружинками, пси-хо-лог, так ведь? Вот, не хотела дать мне их убить. Но я должна, понимаете. Вам же лучше будет. Все беды от спящих, факт. – Откуда ж ты взялась такая, со спящими своими? Киваю за окно. Из-за леса, мол. Но дед понимает по-своему: – И Демьяновки, что ль? – Нет же, – головой верчу так, что как не открутилась, – из Залесья. Наша с бабой Корой и Тотошкой холщина пятая от базара. Дед смотрит с жалостью, гладит по голове. – Эх, касатонька, не вовремя ты того, – приставляет большой палец к голове, растопыривает ладонь, крутит у виска и присвистывает: – У нас сейчас оптимизация, нормальных специалистов нет. Разбежались все. За зарплату-то такую дурков терпеть! А что были – в городе сёдни. Совещаньеце у них, один Шумских здесь да я. Сейчас пойду кликну его. Какой-никакой, дохтур, хоть и шумских на всю голову сам. Уже никто не страшен, накатывает усталость и клонит в сон. Вытягиваюсь на нарах и бормочу: – Ты хороший, Петрович. – И ты, касатонька. Он гладит меня по голове. – А меня ведь уже раньше другой дед спас, там, – показываю пальцем за плечо, где лес. – Первый правильный, которого я тогда увидела. Только злой, ругался всё. И вонял луком. Карпычем звали. Петрович качает головой, это умиряет меня совсем. – Отдыхай, красавица, – он забрасывает мне волос за ухо, треплет по макушке. Бредёт прочь, ногами шоркает, у двери останавливается только, говорит глухо: – Только он добрый, этот Карпыч твой, раз спас. – Не, он злой, ругается. Только не любит, когда слабых обижают. И пса своего искал, Барбоса. Странный. Петрович уходит. А я перебираюсь на подоконник и смотрю на облака. Вижу в них Тотошку и становится… невыносимо… Хочу домой. Пусть скорее этот шумный осмотрит меня. А Петрович отпустит, зуб даю. *** Сегодня Карпыч доволен. Телеграфировали, что начальник его деятельность оценил высоко. Того начальника Карпыч никогда не видел и даже не знает, есть он или это придумка тех, что за телеграфом сидят. Иногда начальник сердит, иногда благостен, но никогда – неравнодушен. Профессионал. Во! Телеграф – у платформы. В будке. Как работает – неведомо. Но оживает раз в две луны, и ну строчить. Тоже по-старому, как газеты те. Телеграфов таких, поди, уже нет. А этот, вон, всё живёт, трудяга. Карпыч садится у окна и говорит: – Будем, Серёга, праздновать. Раз начальство хвалит. – Давай, – говорю. Достаю из синтезатора самогон и разливаю по замусоленным алюминиевым кружкам. Пристраиваюсь на нарах, стула-то другого нет. – Ну, бывай, – говорю. – Бывай, – отзывается он. Выпивает махом, крякает, занюхивает рукавом. – Эх, хороша! Не спорю, хотя дерьмо ещё то. Но зато щаз начнётся. Щаз Карпыч тайны пойдёт выбалтывать, сокровенным делиться. Так и есть. Лезет во внутренний карман. Достаёт снимок. Затёртый. Едва различимый. Вот, мол, гляди. Гляжу. Девчонка – чёлка до бровей, взгляд дерзкий, глаза светлые. Цвет теперь не различить. А вот волосы – даже на этой измятой фотке – неприличные. Розовые. Морщусь. – Твоя? Он мотает головой: – Найдёнка. Я её из Подземелий Шильды вытащил. Барбоса искал, а на девчонку набрёл. Но это хорошо, что набрёл. За неё-то билет на «Харон» мне и дали. И давай вещать. Что, дескать, машинист «Харона» сразу замечает, кто ради другого живот положить готов. И голубка шлёт. Белого, как облачко. Вот и к Карпычу такой прилетел. Билетик сияющий к ногам кинул. Он билет себе, а голубя – девчонке. Ей тогда голубь нужнее был. – Я её выручил, она меня. И почти улыбается, никогда его таким не видел. Рад, что он смог совершить добрый поступок. Нашёл в себе силы. Теперь главное понять, где прячет билет. *** Шумный такой бесшумный, что когда выскакивает прямо передо мной – пугаюсь, шарахаюсь, ору. Уже задрыхла, а тут это чудо. Когда уже привыкну, что правильные – тоже страшные. Непросто такое в голове уложить, особенно, если двадцать лет жизни мечтал покорёженным стать. Покорёженным всё-таки легче, а на правильных у нас охота. Каждому хочется правильного и на цепь посадить. Потому что красивые. А тут – через одного – страшные. Только та, с пружинками, в лаборатории, и Леночка – смазливые. Кароч, шумный страшный, что пипец. Худой – жердь жердью, шея – у цыплака толще, голова кожей обтянута, что та черепушка, глаза горят, волосёнки жиденькие. Сидит, пырится и молчит. Молчу тоже. Оно мне надо. Мне свалить бы отсюда. Шумный отрывается от листов, на меня зыркает, ухмыляется. Зубы острые, вкривь и вкось, тяпнет – взбесишься. – Ты, значит, у нас Леди из Ниоткуда, – говорит. Противный, будто выворачивает наизнанку и сейчас ковыряться будет. Отползаю подальше, одеяло тяну. Ууу… аж холодом продрало, ну и таращится! – Никакая не леди, – суплюсь. – И оттуда, из Залесья. – И где оно, твоё Залесье? Наклоняет голову, что та ящерка. Гундит так, что еле разбираю о чём? – По Рубежу касается Цветущего сада, Весенней губернии. – Весенней, значит. – Так и есть. Весна там наглая, зелень всюду… – Посмотри в окно, – обрывает шумный. – Ну же? И только тут понимаю: лес жёлтый! Осень! Уже хуже. Если осень… – То там за лесом – Болотная пустошь, Осенняя губерния, – бормочу. А мысль уже дальше бежит: там ещё неизвестно, что лучше – она или Подземелья Шильды? – А если я скажу, что там, за лесом, хутор Грибной. А ещё дальше – село Демьяновка. И никакой Болотной пустоши или Цветущего луга и в помине нет? – Как нет? – и зеньками – блым-блым. Врёшь, гад. На «слабо» берёшь!? – А так, Мария Юрьевна. Вы всё придумали. Это лишь посттравматический синдром, амнезия и замещение личности. Не очень приятно, но поправимо… – Я не Мария! – уже злюсь. – Юдифь, слышите, Юдифь! Не смейте менять моё имя! – Тише-тише, – он примирительно поднимает ладонь. Пальцы такие тонкие, что на свет можно косточки позырить. Жуть. Он бы в Залесье точно не выжил. – Конечно же, Юдифь! Персонаж книги Сергея Адова «Битва за розу», так? Этот текст, со слов вашего отца, даже в анамнез вписан. Гляжу на него – и не врублюсь никак, кто из нас псих? Книга Адова? Книга только одна – Божественная. Это и говорю. |