Онлайн книга «Треугольная жизнь (сборник)»
Тогда влюбленные решают опередить нацистов. Ева с помощью своих друзей, прогрессивных журналистов, проникает в студию прямого эфира, но в ту минуту, когда она садится перед камерой, чтобы предупредить Америку о грозящем перевороте, в телецентр вламываются бритоголовые, устраивают жуткий погром аппаратуры и сотрудников, а саму Еву, вколов ей снотворное, увозят в неведомом направлении. Тем временем Машрум, не дождавшись в ночном эфире выступления своей отважной подруги, безрезультатно ищет ее и отчетливо осознает: спасти всех — и Еву, и Америку, и человечество — может только он один, одолев на ринге Вонючку Тодстула, а затем в прямом эфире перед сотнями камер рассказав народу правду. Утром следующего дня он берет, чтобы не вызвать подозрений у врагов, обещанные за поражение пятьдесят тысяч и под рев стадиона выходит на ринг. «Ты покойник!» — гнусно усмехаясь, шепчет ему соперник — голубоглазый светловолосый мускулистый монстр. «Если я покойник, то почему же воняешь ты?» — остроумно парирует отважный боксер. Когда начинается поединок и Тодстул гоняет Машрума по углам ринга, как Тайсон дистрофика, Ева с трудом приходит в себя. Она лежит связанная в бункере, а перед ней стоит ее муж, опершись на какой-то сатанинский алтарь со свечами, которые колеблющимся светом озаряют огромный портрет Гитлера. Фредди Пильц в черной эсэсовской форме. Оказывается, он давно уже обнаружил слежку и переиграл доверчивую супругу, поэтому у нее теперь только один выход — покориться мужу, принять идеалы оккультного неофашизма и стать первой фрау в новой империи под названием «Амерейх». Имя, кстати, у нее для этого подходящее, как у Евы Браун. Иначе смерть! Фредди всячески уговаривает жену, рисует фантастические перспективы, даже, пытаясь купить, надевает ей на шею платиновую цепь с огромным рубином, который принадлежал когда-то легендарной Брунгильде. В ответ она плюет ему в лицо. Но муж, перед тем как убить упрямицу, решает садистски добиться от нее выполнения супружеских обязанностей, чем она откровенно пренебрегала с тех пор, как полюбила Машрума. Это противоестественное желание в результате стоило Пильцу жизни. В ходе отчаянной борьбы они крушат алтарь, опрокидывают свечи, падают в какой-то ритуальный бассейн… Он уже заносит над Евой неизвестно откуда взявшийся огромный кухонный нож, но случайно задевает оголенный шнур от порушенного светильника в форме фашины и подыхает в страшных электрических конвульсиях, охваченный буйным синим пламенем, словно наступил по меньшей мере на высоковольтную ЛЭП. А измолоченный до полной потери общевидовых человеческих признаков Машрум лежит тем временем на ринге в очередном глубоком нокдауне и в забытьи видит мир под властью коричневых недоносков, бомбящих мирные города и устанавливающих повсюду свой чудовищный новый порядок, именуемый страшным словом «GULAG». Он видит, как Еву в числе других заставляют зубными щетками подметать Манхэттен и слизывать птичий помет со статуи Свободы… Из последних сил Машрум поднимается и, охваченный благородным бешенством, проводит наконец коронный джеб. Вонючка Тодстул под улюлюканье стадиона падает замертво на ринг и оглушительно испускает мерзкий свой дух. К победителю бросаются сотни корреспондентов с микрофонами, десятки камер направляют на него свои переливчатые объективы, и он рассказывает им все, все, все… А Ева, избитая, но не изнасилованная, добравшись до телевизора, смотрит и плачет от радости за себя и за человечество. На ее груди тихо мерцает бесценный рубин Брунгильды… — Полная амерехня! — констатировал Свирельников, когда пошли юркие и мелкие, как блохи, титры. — Соцреализм отдыхает. — Кто отдыхает? — Ты не поймешь. — А сколько ему лет? — спросила Светка. — Кому? — Машруму… Микки Чурку… — Наверное, столько же, сколько и мне, — прикинув, ответил Михаил Дмитриевич. Светка так и подскочила на кровати: — Ты будешь Микки, Микки, Микки! Согласен? — Согласен… …Светка все еще продолжала говорить с матерью по телефону о какой-то чепухе, и Свирельников раздраженно постучал ногтем по циферблату. Тогда она, быстренько простившись, протянула ему трубку. Он посмотрел на нее с неудовольствием, но взял и произнес с утробной вежливостью: — Здравствуйте, Татьяна Витальевна! — Добрый вечер, Михаил Дмитриевич, я вас очень прошу: проследите, чтобы Светка не застыла! Ночи уже холодные. Сейчас этого никак нельзя! Понимаете? — Понимаю… — Я на вас надеюсь, как на взрослого и серьезного человека! — Не волнуйтесь! Все будет хорошо! — А там нет змей? — Змей? — вздрогнул он. — Да, я читала, в этом году змей особенно много и у них очень концентрированный яд. Это из-за жары… — Нет, там, насколько я помню, только ужи. — Но вы все равно поосторожнее! В грибах-то вы разбираетесь? — Конечно. — Хорошо. Но когда вы вернетесь, нам надо серьезно поговорить. О Свете. — Обязательно. До свидания! Он положил трубку, взял корзину и потащил Светку, снова устроившуюся у зеркала, к выходу. Пока они ждали лифт, Свирельников спросил раздраженно: — Зачем ты ей рассказала? — Нельзя, да? — Можно, но зачем? — Ну, ты спросил! У тебя мамы никогда не было? — Ну и что она? — Ничего. Как и ты, заверещала, что я еще сама ребенок и что к врачу надо идти как можно быстрее. Она в свое время тянула до последнего, а потом были жуткие осложнения после аборта. Я ей сказала про вакуум. Она обещала узнать. У нее одна знакомая недавно так сделала и вроде довольна! — Не жалела потом? — Кто? — Татьяна Витальевна. — Жалела, конечно! Брату сейчас было бы двенадцать… — А если мы не пойдем к врачу? Точнее, пойдем, но к другому… — К какому? — К такому, который будет наблюдать за развитием зародыша… — Не зародыша, а плода. — Ладно — плода. Будет наблюдать и давать советы, какие пить витамины, какие упражнения делать и так далее… — Ты серьезно? — Абсолютно! — Папочка! — Она бросилась ему на шею. — Ты только мамочке пока ничего не говори! — Почему? — Скажем сразу про все. — Про все? — Про все. — Я тебя правильно поняла? — А что ты поняла? — Ну, это когда девушка вся в белом и с цветами. Да? — Ответ правильный! — Ура-а-а! В этот момент двери лифта наконец разъехались. Внутри стоял пенсионер и держал на руках, точно ребенка, маленького серебристого пуделя с темными и грустными, как у правозащитника, глазами. Когда они со своими корзинами втиснулись в узкое полированное пространство, сосед спросил удивленно: |