Онлайн книга «Треугольная жизнь (сборник)»
— Молодец, что пришел! Друзья обнялись. Поцеловались. От Джедая вкусно пахло тушенкой и водочкой. В темноте Башмаков не мог подробно рассмотреть его, но все-таки заметил, что Рыцарь сильно изменился — поседел и высох до болезненной жилистости. На скуле виднелся белый выпуклый шрам с лапками — казалось, сидит многоножка-альбинос. Оружия, кроме штык-ножа на поясе, у Каракозина не было. — Вот, пополнение тебе привели! — доложил башмаковский конвоир. — Принимай! — Спасибо. Друг детства. Проведать пришел… Они отошли в сторону от костра. — А Катя тебя по телевизору видела! — сообщил Башмаков, чувствуя неловкость из-за того, что Джедай назвал его «другом детства». — Ты ведь был в Абхазии? — И в Абхазии тоже… — Как там Гречко? Он теперь, наверное, уже атаман? — Погиб Гречко. На мине подорвался. — Извини… Ты насовсем? Ну, в том смысле, тебе можно теперь в Москве? Каракозин глянул исподлобья, игранул желваками, и сороконожка на скуле будто шевельнула лапками. — Можно. Если одолеем, тогда все будет можно. Потому что тогда не они меня, а я их искать буду! «Предателей на фонари…» — «…вдоль всей Москвы-реки!» — подхватил Олег Трудович. — Помнишь еще? Молодец! Как Катя? — Нормально. — Дашка? — Растет. — Ну-ка погоди! — Джедай, нахмурившись, прислушался к бубниловке громкоговорителя. — Молодец Бабурин! Так и надо. Только так и надо! — А что это? — Это Верховный Совет заседает, а нам транслируют, чтобы не скучали… — А что, скучно? — Нет, не скучно, а скоро вообще будет весело! Значит, лимузины стережешь? Не горюй, Олег Термидорыч, если победим, восстановим «Альдебаран» и поработаем. Чертовски хочется поработать! — А победим? — осторожно спросил Башмаков. — Вряд ли. Плохо все это кончится. Очень плохо! Знаешь, чем они сейчас занимаются? — Джедай показал на репродуктор. — Чем? — Выясняют, кто главней… Довыясняются! — Народ надо поднимать! — посоветовал Башмаков. — Чего ж ты не поднимаешься? — Я? Если народ поднимется, и я поднимусь… — С дивана? Тебя, Тунеядыч, будут через двадцать лет в школе изучать! — В каком смысле? — Как типичного представителя… Но ты не виноват! Со всеми нами что-то случилось. Знаешь, есть такие насекомые твари — они что-то червячку впрыскивают — и червячок как бы замирает. Живые консервы. Тварь потом червячка жрет целый год. Он, живехонький, свеженький, вкусненький, — а пошевелиться не может. Может только думать с грустью: «Вот от меня уже и четвертинку откушали, вот уже и половинку отожрали…» Нам всем что-то впрыснули. И мне тоже… Просто я очнулся раньше. Так вышло. Передай это Принцессе! Джедай вынул из нагрудного кармана конверт. Судя по залохматившимся краям, письмо было приготовлено давно. — Ты понимаешь, я даже не знаю, где она теперь, — осторожно предупредил Башмаков. — Найди! Это не ей. Это Андрону… когда вырастет. От костра донесся шум и хохот. Из выкриков можно было понять, что там издевательски решается судьба Ельцина после победы. Смех вызвало предложение выдавить из гаранта весь накопившийся в организме алкоголь… — Так он же с дерьмом вперемешку будет! — заметил кто-то басом. — Вот и хорошо! Напоить этим Шумейку с Гайдаром! — Бедные идиоты, — усмехнулся Джедай. — Если что, — предложил Башмаков, — давай к нам! Мы спрячем! Хочешь, на даче. Там, кроме тещи, никого нет. — Стоит домик-то у соседей? — Стоит. — Вот видишь, дом я выстроил! Не себе… Сына родил! Не себе… Осталось дерево посадить. Для других. Ну прощай, Олег Трудович! Иди! И никому не говори, что меня видел… Хотя подожди! Джедай направился к палатке, из которой торчали ноги, обутые в десантные ботинки. Нагнулся, пошерудил внутри и вынул гитару. — Эй, ребята, — крикнули у костра, — Андрей петь будет! — Отпелся, — отрезал Каракозин. Воротившись, он протянул гитару Башмакову: — Это тебе! На память обо мне. — Подожди, но ведь Руцкой говорит, что армия… — Руцкой? Профессия у них такая — говорить… Башмаков взял гитару и заметил большое черное пятно на том месте, где была витиеватая подпись барда Окоемова. — Тоже сволочь, — объяснил Джедай. — Сказал по телевизору, что всех нас надо давить, как клопов. Слышал? — Слышал. Окоемов действительно выступал по телевизору и жаловался, как в 76-м году его не пустили на гастроли во Францию, а потом еще вдобавок отменили концерт в Доме культуры детей железнодорожников и, наконец, к пятидесятилетию вместо ордена Дружбы народов дали унизительный «Знак Почета». Из этого следовал довольно странный вывод — неуступчивый парламент нужно разгромить, а красно-коричневую заразу выжечь каленым железом. Раз и навсегда. В заключение ведущий попросил Окоемова что-нибудь спеть, и тот задребезжал своим знаменитым тенорком: Апельсиновый лес весь в вечерней росе,
И седой мотылек в твоей черной косе…
— Нет, не возьму. — Башмаков вернул гитару Джедаю. — Даже не думай об этом! Придешь к нам в гости. Споем… — Хорошо. Сформулируем по-другому: отдаю тебе гитару на ответственное хранение. Когда все кончится — заберу. Договорились? — Договорились. — Прощай! — Прощай. Они обнялись. От Джедая пахнуло стойбищным мужеством. И, только звякнув о костистую каракозинскую спину бутылками, Башмаков сообразил, что чуть не забыл вручить другу старательно собранную Катей посылку. — Тебе! — Спасибо! — Каракозин взял авоську и принюхался. — Котлетками пахнет! Это были последние слова Джедая. На «Баррикадной» Олега Трудовича все-таки остановил патруль — трое здоровенных парней в камуфляже. У каждого на плече висел укороченный десантный автомат, а у пояса торчал штык-нож. Омоновцы, явно переброшенные в забузившую столицу издалека, говорили с немосковской напевностью. — Документы! Приезжий? — Я москвич, — возразил Башмаков, протягивая предусмотрительно взятый с собой паспорт. — Откуда идешь, москвич? — неприязненно спросил омоновец, видимо старший по званию, листая документ и сверяя испуганное лицо задержанного с паспортной фотографией. — С дня рожденья, — струхнул Олег Трудович. — Видите, я с гитарой… |