Онлайн книга «Шестнадцать деревьев Соммы»
– Что-то такое с тем местом, – сказал я. – Тем местом во Франции. Девушка смотрела на меня. Молча, серьезно. Выжидающе. Я подумал: «А, плевать, была не была!» – Во время войны домой пришло извещение. О том, что Эйнар был застрелен где-то недалеко от того места, где умерли отец с матерью. – Это где было? – Севернее Соммы. Отломив кусочек лепешки, Гвен обмакнула его в иссиня-черную массу – баклажановый чатни, по ее словам. – Понимаю, а точнее? – отозвалась она, неторопливо работая челюстями. – Отюй. – Отюй? – Дa. Знаешь, где это? Лиск жевала как-то нарочито. Слишком явно, как бы показывая, что ответ скоро последует. Проглотив еду, она вытерла губы салфеткой, на которой не осталось никакого следа от этого прикосновения, и сказала: – Ну, конечно. Все, кто не проспал уроки истории, знают про Отюй. Это же там находится кладбище Блайти-Вэлли. Там проходила важнейшая британская линия фронта во время битвы на Сомме. Отюй разбомбили вдрызг. Ты там потом бывал? – В Отюе? – Я покачал головой. – Я, кроме Шетландских островов, нигде не был. – А поедешь туда? Я поправил пепельницу. – Наверное. Хотя я надеялся найти ответ здесь. А здесь одни камни. Девушка отвела взгляд, и я так поторопился заполнить возникшую тишину, что она показалась искусственной паузой. – И ты, – добавил я. На это Гвен отреагировала лишь непроницаемой улыбкой. Какой она улыбнулась, сказав, что было бы жаль, если б я женился на острове Кармёй. Так что нечего мне было на нее пялиться. Нечего таращиться. – Ну, и каково было тебе расти у твоего дедушки? – задала она следующий вопрос. Я рассказал ей немножко. O хуторе. Что до ближайшего магазина грампластинок надо добираться шестьдесят километров – шесть норвежских миль – на попутках. Но у нее был свой макияж, а у меня – свой. Саксюм был бесконечно далек от «Ресторана Раба» в Леруике. Так что я подставил мелкоячеистый дуршлаг под ту инфу, которую сливал ей, и когда завершил краткий очерк жизни Эдварда Хирифьелля, этот дуршлаг был забит до краев. Словно я варил сок из ведерка нечищеных ягод, и в сите осталась подтекающая кашица из мелких веточек, муравьев и хвои. Только мой дуршлаг отяжелел от бойцов Восточного фронта, молчания и взглядов исподтишка перед коопторгом. А вот чему я, напротив, позволил проскользнуть в дырочки, так это рассказу о матери. Потому что мне самому хотелось открыться кому-нибудь. Испытать, что я почувствую при этом. Я рассказывал так, будто всю жизнь знал это. Что она родилась в Равенсбрюке, выросла в Реймсе и приехала в Норвегию, где ее позже разыскал Эйнар. – Она сменила имя, – сказал я. – Но я даже не знаю, почему она выбрала имя Николь. – А что их связывало? – спросила Гвен. – Твою мать и Эйнара. – Точно не знаю, – ответил я. – Только то, что в тридцатые годы Эйнар работал во Франции. Он был столяром-краснодеревщиком. – Ты знаешь французский? – уточнила девушка. – Немножко. Мама говорила со мной по-французски. – Il me semble que ce soit un bon souvenir [34], — произнесла Лиск. «Приятное воспоминание», – перевел я для себя. Я кашлянул. Пробормотал про себя ответ, пробуя вновь овладеть полузабытой мелодикой языка. – Oui, en effet. Mais c’est aussi tout ce dont je me souviens d’elle [35], — сказал я. Но тут принесли еду. Хотя назвать это едой… Я как будто окунулся в горячую ванну, вынырнул, и перед моими глазами открылся лучший мир. Место, где каждую мою жилку холят и лелеют. Маленькие пузатые кастрюльки на латунных подставках, с зажженными под ними греющими свечками. В жирном изжелта-белом сливочном соусе плавали разбухшие изюмины, щедро посыпанные кокосом. Нанизанное на шпажки свежайшее красно-оранжевое мясо. Официант опрокинул миску на белое фарфоровое блюдо, осторожно поднял ее и открыл взору светло-желтый купол риса с морковными включениями. Затем из духовки, шипя и разбрызгивая жир, появились две плоские лепешки, распространяющие вокруг стола сладкий пьянящий аромат выпечки. Я в каком-то дурмане уплетал это все за милую душу. Ароматы смешивались и переплетались, одно блюдо было вкуснее другого, и я знал, что объемся и что должен себе это позволить. Кусочки цыпленка были страшно острыми, я потел и хотел еще потеть. Так бывает, когда припев не кончается, а только нарастает. Я посмотрел на Гвен через поднимающийся от тарелки пар. Она ела мало, она ела изящно. Музыка поменялась. До этого момента звучало только ничего не говорящее бренчание, а тут раздалась попсовая мелодия, которую я презирал еще дома. Шлягер, под который претенциозные девахи из Винстры разогревались перед вечеринкой. Который выскочки включали в своих новых автомобилях, чтобы угодить им. Я сам себя не узнавал. Будто сбросил с себя скорлупу. Я презирал эту композицию, потому что это была эдакая беспардонная песенка с припевом, звуковыми эффектами и подпевками, но теперь она проникала в меня, размягченного и растерявшего оборонительные навыки, и все плыла и плыла, и я услышал, что это искренняя песня и что нужно, ничего не говоря, смотреть Гвен в глаза, словно в эту минуту мы с ней заключаем пакт, который легко может быть нарушен. Пакт неизвестно о чем. «Let us die young or let us live forever» [36]. И может быть, все это воображение и обман, ведь это был просто попсовый шлягер, пластиковый, тогда как настоящая музыка стальная. Это были кулисы там, где должна стоять стена, но я слышал все то же. Искренность. Я вдруг понял, что это один из редчайших моментов в наш век, когда музыка соединяется с мгновением. Я хотел бы помнить его через пять, через десять лет. Я видел, что и Гвен это видит, и что нам повезло, мы поняли это одновременно с тем, как это произошло. Это мгновение вошло и в ее жизнь тоже, это единственное мгновение, единственное место, где соединились мои карие глаза и ее карие глаза, и оно будет всплывать в нашей памяти каждый раз, когда мы потом услышим «Forever Young». * * * И тут она исчезла. Эта девушка, почти ничего не рассказавшая о себе, кроме того, что, наверное, ее предками были норвежцы, как и в большинстве семей на Шетландских островах, и которая собиралась вернуться в Абердин when summer is gone [37]. Пока я выскребал остатки со дна чугунка, она встала, ничего не говоря, подошла ко мне и слегка приобняла меня. Пробормотала: «Уборная», но через мгновение очутилась за окном, на улице. Подняла руку и неторопливо пошевелила пальцами. А потом шмыгнула в узкий переулок, и вот уже мне были видны только блестящие камни мостовой. |