Онлайн книга «Черный тополь»
|
– Чьи часы? – Дык батюшки. – Такие часы покупают только богатые барыни, за большие деньги. Кому он купил часы, старый грешник? – Дык не покупал… в ямщине заробил, грит. Золото сверкает на темном платке – сатано скалит зубы, радуется, совращает непорочную святую Пестимию, чтоб спеленать с грешницей Меланьей. Сорок восемь зубов выставил. А все ли они здесь, сорок восемь? – Четыре дюжины? – Как есть четыре. Хучь сосчитайте, матушка. – Не вводи во искушени! Господи меня помилуй! Так что же ты хочешь? – Чтоб малого мово, Демушку, взяли от погибели. Ирод-то, Филимон Прокопьич, прибьет его, истинный Бог! – Не ирод муж твой, а святой мученик, если до сей поры не прибил тебя насмерть за такое паскудство! Господи! Как же мне поступить с этой грешницей? – Смилостивьтесь, мааатушкааа!.. – Молчи. Я помолюсь. Считая четки, Пестимия долго молчала, читая про себя молитву, чтоб не ввел ее нечистый во искушение. Сорок восемь золотых десятирублевиков лежали на платке. И часики. Редкостные заморские часики. Любая барыня за такие часики… Ах, Господи! Остались ли в городе барыни? Ну да золото всегда останется золотом, и – часики… – Ты же сказала: шесть дюжин завещал грешник? – Дык-дык батюшко-то сказывал: четыре дюжины, грит, в скит отдай, штоб малого взяли учить Писанию. А две дюжины – штоб опосля ученья хозяйством обзавелся. Ить Филимон-то Прокопьевич ничаво не даст Демушке из хозяйства. Вот те крест! Не даст. – Не накладывай на себя кресты, грешница. Но как же мне поступить?.. Ох-хо-хо! Скотство. Как звать сына? – Деомид. Дема. – Пять лет ему? – Четыре, пятый. Недели две, как четыре сполнилось. – Послушный? – Души не чаю в нем. Ум в глазах светится. – Откуда тебе знать, ум или дикость светится у него, если ты – тьма неисходная! Игуменья еще помолчала, кося глаза на кучу золотых. Сорок восемь. Четыреста восемьдесят золотых рублей! Нелегко скопить золото и даже великому грешнику… – Муж знает про дюжины? – Оборони Господь! – Как же ты живешь с ним, если кругом обманываешь? – Не обманываю. Оборони Господи! – А это? Что это? – Дык-дык клятьбу дала… – Ладно. Заверни все это в платок и пойдем. Покажи ребенка. Меланья завязала дюжины с часиками в платок и протянула игуменье. Та посмотрела на нее взыскивающе строго: – Ох, грешница! Сама утопла в тяжких прегрешениях и меня вводишь во искушение. Нечистый дух попутал тебя. Изыди! Не во храме ли Божьем пребываешь? Не пред ликами ли святых? Не приму твоих дюжин – из нечистых рук они. Отверзни душу и лицо свое в час прозрения да прокляни навек совратителя твоего! Аминь. Прошла мимо растерявшейся Меланьи, оглянулась: – Веди к ребенку. Низко опустив грешную голову, зажав в обеих руках платок с золотом, Меланья вышла из избы со вздохами: «Осподи! Кабы все шесть дюжин привезла – приняла бы Демушку». Возле крыльца игуменья взяла свой черный посох, поскрипывая рантовыми ботинками, шла медленно из ограды. Демка успел уснуть под шабуришком. – Демушка! Демушка! Подымайсь! – Ой, мамка! Больно. Шибко больно! – хныкал спросонья малый, не в силах сесть на телеге даже на мягкое сено. Черная высокая старуха уставилась на него испытующим взглядом. Так вот он какой, во блуде рожденный! Кудрявые волосенки ниже плеч – мать не стригла сына, глазенки синие, спокойные, удивленно распахнутые. Холщовая рубашонка и штанишки, чирки на ногах, рослый для четырех годов, – может, и тут обманула, блудница? – Дык четыре, четыре, матушка. Вот те крест! Тянется! Покойный батюшка, Прокопий Веденеевич… – Окстись! – отмахнулась игуменья. – Не поминай имени совратившего душу твою. Навек забудь! Проклят он, и нет ему спасения на том свете. Тебе жить – тебе и грех свой замолить. Ежли прозреешь только. Ох, Господи! Вразуми эту рабу Божью! – Дык-дык что же мне таперича, Осподи! – смигнула слезы Меланья, готовая разреветься. Игуменья прикрикнула – не слезы точи, мол, а молитвы читай да пред Богом покайся во всех своих тяжких прегрешениях. – На какую боль жалуется? – Дык смертным боем бил его Филимон Прокопьевич. Кабы вы зрили, Осподи!.. – Покажи. Меланья спустила с Демки штанишки – малый не сопротивлялся. За дорогу от Белой Елани до Бурундата мать многим показывала, как он избит рыжей бородищей. Еще не затянувшиеся коросты на иссеченном тельце. – Святители! – испугалась игуменья. – Не звери ли то, Господи! – И бабка Ефимия тако же сказала, – обмолвилась Меланья. Игуменья рассердилась: – Не поминай имени еретички, как и совратителя своего. Аминь. Чтоб ни в душе, ни в памяти! Помолчали. Высокая игуменья медленно перебирала четки, глядя на пенные горы, близко подступившие к скиту. Горы пенятся туманами к непогодью. – А мы еще пшеницу не всю в скирды сложили, – сказала игуменья. – Да и в тайгу надо ехать монашкам, чтоб ульи составили в омшаник. Меланья подумала, что игуменья приговаривается к ней, чтоб она помогла скитским управиться с хлебом. – Дык-дык ежли на недельку, дык останусь. Филимон-то Прокопьич не знает, што я к вам уехамши. – У нас хватит сил и рук, чтоб управиться с хлебом, со скотиной и пчелами. Ты о душе подумай! О своей душе подумай! – Как приняла я тополевый толк… – Ладно. Не о том говорить будем. Отвези эти дюжины и часы сатанинские мужу своему, отдай и во грехе покайся пред ним и пред Господом Богом. Сделаешь так? У Меланьи и рот открылся, а во рту-то сухо – ни слов, ни Божьей мяты. – Дык-дык как же? Клятьба-то на мне экая! – Али ты навек продала душу сатане? – Осподи! – Прозрей, пока не поздно. Отдай дюжины мужу, говорю. И мир будет в доме вашем. – Дык Осподи! Прибьет он меня! Прибьет. Остатное востребует. Скажет: где хоронился клад? Покажи? Туес весь… – проговорилась Меланья и сама испугалась. – Туес?! Так я и знала! Пред иконами лгала! Лгала, лгала! Нечистый кругом запеленал тебя! Изыди! Изыди! Поезжай сейчас же домой и молись, молись, молись! Ежли прозреешь – навестишь скит мой. До прозрения не приезжай, говорю. И мальчонку не привози – не место ему в скиту. |