Онлайн книга «Ирландское сердце»
|
– Они были настоящими героями, Нора, наши солдаты-поэты. Возможно, их военная стратегия была сомнительна, зато благородство помыслов вопросов не вызывает. И в моральном плане они победили, – заключила она. Моральные победы не считаются в драке без правил, которая ведется среди политиков в Чикаго и Бриджпорте, подумала я. Эд с Майком дерутся, чтобы победить по-настоящему. И все же, при всем позерстве и рисовке Мод, она смелая и решительная женщина. А то, что они с Изольдой работали медсестрами… Мы наконец догнали Йейтса. В руках он держал свернутую в рулон бумагу. – О, Уилли! Ты закончил. – Вполне пристойный черновик, – ответил он. – Прочти нам, – попросила Мод. – Не хотела бы вам навязываться, – сказала я. – Лучше пойду назад. – Вздор, – отрезала она. – У нас редко получается, чтобы при рождении наших детей были свидетели. Вы будете крестной матерью этой поэмы, Нора. – Она улыбнулась Йейтсу. – Только надеюсь, это не еще одна про меня, – сказала она ему. – Она про Ирландию. Хотя ты там тоже ненадолго появляешься. – Когда Уилли изображает Ирландию женщиной, Эрин или Скотией, он иногда использует мой образ в качестве своего рода метафоры, – пояснила Мод для меня. Йейтс стоял спиной к проливу. Освещение было прекрасным. – Можно я сфотографирую вас вместе с Мод? – попросила я. – Не теперь, – ответил он. – Возможно, позже. Он сказал нам сесть на один из больших валунов на берегу. – Называется она «Пасха 1916 года», – объявил он. – Очень хорошо, Уилли. Я надеялась, что ты напишешь поэму о наших героях, – сказала Мод. Йейтс поднял свой свиток и начал читать: – «Я видел на склоне дня напряженный и яркий взор У шагающих на меня из банков, школ и контор». – Напряженный и яркий взор, – повторила Мод. – Да, именно так они выглядели, когда возвращались после митингов и демонстраций. Помню, я… – Прошу тебя, Мод, – прервал ее он. – Продолжайте, мистер Йейтс, – сказала я. Он кивнул мне и продолжил: – «Я кивал им и проходил, роняя пустые слова, Или медлил и говорил те же пустые слова». Я легко могла представить этот обмен приветствиями. Йейтс, отстраненный, защищался с помощью хороших манер. Тем временем он читал дальше: – «И лениво думал о том, как вздорный мой анекдот В клубе перед огнем приятеля развлечет. Ибо мнил, что выхода нет и приходится корчить шута». Что ж, думаю, теперь он приоткрыл завесу. Клуб. Я могла представить его англо-ирландских приятелей, сидящих вокруг камина и посмеивающихся над этими мечтателями, этими парнями-католиками из среднего класса, намеревавшимися развалить могучую Британскую империю. Но слово «шут» в последней строчке задело Мод. – Так они шуты, по-твоему? – снова перебила его она. – Ты считаешь их дураками? Такими ты видишь этих людей? Этих настоящих патриотов? Но Йейтс лишь пристально посмотрел на нее. И не обратил внимания на ее слова. Я одернула Мод. А голос Йейтса каким-то образом начал гудеть в такт шуму волн. – «Но уже рождалась на свет Грозная красота». Каждое слово в этой строке казалось стоящим отдельно. Потом повисла долгая пауза, после которой интонация его стала разговорной. – «Эта женщина днем была служанкой благой тщеты, А ночью, забыв дела, спорила до хрипоты. А как ее голос звенел, когда, блистая красой, С борзыми по желтой стерне гналась она за лисой!» – Это Констанция, – уверенно сказала Мод. – О, Уилли, ты не можешь говорить, что ее работа была «благой тщетой». Боже мой, она ведь готовила еду вместе с нами, когда уволили тех забастовщиков. Фианна, ее бойскауты, они учились гордиться собой и своей страной. Они сражались, когда… «Ах, Мод, – подумала я. – Ты, конечно, и сама понимаешь, что Йейтс в стихах отдаст предпочтение молодой влиятельной красотке, скачущей верхом через живые изгороди крестьян в графстве Слайго, чем вооруженной графине в военной форме». – «А этот был педагог, отдавший стихам досуг…» – Пирс, – прошептала мне Мод. – «…И, наверно, славно бы мог его помощник и друг На нашем крылатом коне мир облетать верхом…» – Макдонах, – сказала Мод. – Это правда. Он стал бы великим поэтом и был бы нашим «крылатым конем». Да, все правильно. Какие еще повстанцы в истории описывались как чувствительные натуры, заботливые и со светлыми помыслами? Мод молча улыбнулась мне и кивнула. Внезапно голос Йейтса зазвучал презрительно и даже зло: – «Четвертый казался мне бездельником и крикуном. Забыть ли его вину пред тою, кто сердцу мил?» – Макбрайд, – сказала мне Мод. – Тут он имеет в виду Джона. Уилли, ты не можешь продолжать нападки на него. Тем более сейчас, когда он… Йейтс потянулся к ней и взял ее за руку. Следующие слова произнес, уже глядя ей прямо в глаза: – «Но все ж я его помяну: он тоже, по мере сил, Отверг повседневный бред и снял шутовские цвета, Когда рождалась на свет Грозная красота». Последние две строчки он почти прошептал. А далее Йейтс, похоже, хотел что-то объяснить и Мод, и самому себе: – «Удел одержимых одной целью сердец – жесток: Став камнем, в стужу и зной преграждать бытия поток». «Сердца, одержимые одной целью». Я отнесла бы к таким Мод, Констанцию, а также Питера и дедушку Патрика. Действительно ли их одержимость меняет течение жизни? Без такой убежденности вряд ли кто-то мог бы когда-нибудь сбросить тиранов. Солнце опустилось низко и продолжало садиться в океан к линии горизонта. Облака вспыхнули огнем в его лучах. Следующие строчки Йейтс прочитал нарочито медленно: – «Конь, человек на коне, рассеянный птичий клик В пушистой голубизне меняются с мига на миг. Облака тень на реке меняется с мига на миг, Копыта вязнут в песке, конь к водопою приник; Утки ныряют, ждут, чтоб селезень прилетел; Живые живым живут – камень всему предел». За образами этими было трудно уследить. Может, Йейтс имел в виду какое-то конкретное место? Вспоминал Слайго? Видел знакомый пейзаж, где изменилось все, кроме камня, который остался твердым и недвижимым? |