Книга Осень в Сокольниках, страница 83 – Эдуард Хруцкий

В кабинете появился помощник.

— Коля, я тут уеду на пару часиков. Понял?

— Понял, Михаил Кириллович.

Помощник распахнул стенной шкаф, достал плащ, подал его своему шефу так, как швейцары подают пальто в ресторанах.

Довольный, Мусатов благосклонно кивнул и вышел из кабинета.

Корнеев и дежурный по изолятору, пожилой старший лейтенант, шли по тюремному коридору.

— Он голодовку грозится объявить. Поэтому я тебя, Игорь, и вызвал. Или тебя теперь «товарищ майор» называть?

— Да что ты, дядя Сережа! Ты же меня еще младшим лейтенантом помнишь, — засмеялся Игорь.

— Я-то помню. Только некоторые об этом забывают.

— Не ворчи, дядя Сережа. Где он?

— В шестой.

Подошел старшина-надзиратель, открыл камеру.

Тохадзе в разорванной рубашке сидел на нарах. Был он всклокочен, небрит. На столике стояли миски с едой.

— Встать, — скомандовал дежурный.

Тохадзе молча поднял голову.

— Почему вы отказываетесь от пищи? — спросил Корнеев.

— Пища! — хрипло закричал Тохадзе и вскочил. — Ты, мусор!.. Где ты пищу видишь? У нас свиней кормят лучше. Понял?

— Может, мне в «Арагви» съездить? — прищурился Корнеев.

— В Батуми позвони, брату, пусть еду привезут!

— По мне, Тохадзе, ты и тюремной пайки не стоишь. Тебе на свете вообще жить нельзя.

— Это не тебе, мент, решать! Суду!

— Запомни: не будешь есть — начнем кормить насильно. У нас нервы крепкие. Пошли.

Дверь камеры захлопнулась.

Тохадзе вскочил, закричал что-то гортанное по-грузински. Схватил со стола миску и бросил в дверь. Корнеев и дежурный остановились.

— Миску бросил, — сказал дежурный.

…До чего же тихо и красиво осенью в Сокольниках! Днем в парке пусто. Только гуляют несколько молоденьких мам с колясками да одинокий художник устроился у пруда. Неяркое солнце добавляет золото в краски осени. Заканчивается сентябрь безветрием и яркостью.

Желтухин прошел мимо художника, заглянул через плечо.

Художник, недовольный, обернулся.

— Извините, я так, любопытствую.

Желтухин обогнул озеро, сел на лавочку. Посмотрел прищурившись, как блестят солнечные блики на воде, достал пачку «Казбека». Долго обнюхивал папиросу, потом закурил.

Он сидел, бездумно покуривая, а глаза внимательно следили за аллеей. Ждали.

Мусатов появился стремительно. Шагал энергично, раскидывая туфлями листву.

Он подошел к скамейке, сел.

— Ну? — спросил отрывисто и зло.

— Миша, — Желтухин вздохнул, — ты посмотри, красота-то какая. Меня осень успокаивает. Душой я отдыхаю в такие дни…

— Ты меня за этим позвал? — зло спросил Мусатов.

— А хоть бы и за этим, Миша. Ты забудь, забудь о посте своем. Стань нормальным-то. Добрее стань. Проще. Может, последний раз мы с тобой такую-то осень видим. Мы же, Миша, с тобой как братья. Это у тебя родственников полный дом, а у меня ты один. Дружба наша с тех горьких блокадных дней началась.

— Ишь ты, как у пенсионеров на сборе заговорил. «Горькие блокадные дни». Не очень они для тебя горькими были.

— Ты, Миша, путаешь что-то. Это для тебя они слаще молока сгущенного. Тебе и медальку за питерские дни, и два ордена. А мне? — Голос Желтухина стал жестким, злым. — Мне что, Миша? Срок. А потом паспорт чужой. А дело одно делали. Людей голодных обирали.

У Мусатова лицо дернулось. Он хотел что-то сказать, но не смог. Так и глотнул воздух открытым ртом.

— Да, Миша, мародеры мы. Капитал свой на голодных сделали. Только ты все сберег, а я потерял. Но на следствии ох как меня крутили, о тебе молчал. Поэтому ты государственный человек, а я никто.

— Никто! — Мусатов усмехнулся. — Деньгами, наверное, стены оклеены.

— А зачем они мне, деньги-то? На кашу да творожок мне пенсии хватает. Может, эти-то деньги — компенсация мне за жизнь загубленную.

— Только не плачь, Степа, каждый сам себе жизнь выбирает.

— Вот это ты точно сказал, Миша, точно, поэтому дело у меня к тебе.

— Может, хватит дел?

— Нет, Миша, не хватит. Я тебе о Ленинграде и сроке не зря напомнил. Ты ведь все понял, умница моя? Понял, конечно? — Желтухин посмотрел на Мусатова и улыбнулся. — Вижу, что понял. Противен ты мне, Миша. Я-то вор, а ты еще хуже.

— Но, ты!.. Полегче.

— Не нравится? А валюту скупать да доченьке с сыном передавать нравится?

— И это знаешь?

— Все о тебе, Миша, знаю. Все. И хватит, о деле теперь. Позвони Громову. Его орлы Нугзара Борисовича Тохадзе арестовали.

— За что?

— Скажем так, за дело. За грабежи.

— Ты с ума сошел! Чем же я тебе помочь могу?

— Можешь. Громов тебе в рот смотрит. Попроси, мол, сын друга, туда-сюда. Он ему грабеж на квартирную кражу переквалифицирует. Вот и все. Мы его потом в лагерь, в Грузию, а там его выкупят. Пусть только Громов его дело у Корнеева заберет, и все, а там уж…

— Сколько? — спросил Мусатов.

Желтухин показал два пальца.

— Маловато.

— Это аванс. Двадцать тысяч. Дальше еще столько.

— Подумаем. Ты фамилию следователя знаешь?

— Не следователя пока, а опера. Фамилия его Корнеев.

Желтухин вошел в почтовое отделение, взял бланк телеграммы, написал текст:

Девушка в окошке внимательно прочла телеграмму.

— Какой-то странный текст, — сказала она задумчиво.

— А чего странного, чего, — засуетился Желтухин, — адвокат посылает телеграмму о наследстве покойного.

— Все равно странно. Вы Корнеев?

— Нет. Я по его поручению.

— А документы у вас есть?

— Конечно. — Желтухин протянул в окошко паспорт.

Девушка мельком взглянула на него, вернула обратно.

— Два сорок.

Желтухин приподнял шляпу и пошел к двери. Девушка посмотрела ему вслед, подумала и написала на настольном календаре: «Желтухин С. Козицкий, 2».

* * *

Мусатов принимал Громова на даче. Они сидели на мостках, к которым был пришвартован катер, выпивали и закусывали.