Онлайн книга «Война детей»
|
– Девочка! – окликнул Петр Петрович. – Что это за дом? – Фонтанка, 14, – с готовностью ответила девочка. – А раньше как он назывался? – При царе? Дом Олсуфьевых. – Ну как? – спросил Петр Петрович, улыбаясь. – Почтенно, – ответил Глеб. – Теперь вам понятно, откуда эти места мне знакомы? Мой двоюродный дед был последним владельцем дома Олсуфьевых. Именно из мансарды этого дома моя милая матушка в одна тысяча девятьсот шестнадцатом спустилась с годовалым Петенькой на руках, чтобы никогда не возвращаться сюда. И поселилась на Гороховой – в ожидании, когда вернется из Нижнего Тагила ее муж, ссыльный политический Петр Егорович Олсуфьев. – Понятно. Значит, вы из бывших? – Как видите, из всяких. Но главное – коренной петербуржец, а не какой-нибудь там командированный, – Олсуфьев дружески тронул Глеба за плечо. – Вы и в блокаду здесь были? Или воевали? – И воевал. И в блокаду был. Все было… А в Москве я живу только пять лет. И никак не привыкну. Суровый швейцар вежливо принял их вещи. Ресторан был полуподвальный, небольшой, столиков на двадцать. Глеб и Олсуфьев сели у окна, треть которого зарывалась в землю. И в полный рост на улице видны были только дети, а взрослые – лишь до пояса. Впрочем, улица была тихой, и пешеходы внимания не привлекали. – Когда-то здесь была отличная кухня. Глеб смущенно подумал, что денег у него осталось всего ничего. Олсуфьев засмеялся: – Понимаю, понимаю… Угощаю. Глеб возразил, но затем пожал плечами и умолк. Приняв заказ, официантка отошла. Олсуфьев бросил на стол сигареты, спички, мундштук, налил из сифона шипучей воды. – Люблю красивую жизнь. Потом мы отправимся в театр. Или в кино. Я сведу вас в старый синематограф «Пикадилли» на Невском. Сейчас он называется кинотеатр «Аврора». Там за углом, на Малой Садовой, жил мой приятель, отличный физик Аржанов. Он умер в блокаду. Замерз на улице, на пороге своего дома… За соседний столик сели девушка и молодой человек. В руках у девушки были прекрасные белые гладиолусы. Лепестки, широкие снизу, ступеньками сужались кверху по длинному стеблю. Девушка задумчиво перебирала пальцами лепестки, точно взбиралась по лесенке. Официантка поставила бутылку коньяка, салат, селедку и еще что-то, запеченное в тесте. Глеб нацелился на селедку – очень уж аппетитно она выглядела. – А я в той «Авроре» играл на рояле. Теперь-то из-за руки не очень… Глеб хотел спросить, что с рукой, но постеснялся. На фронте, наверно, известное дело. – Меня ранило под Тосно. В плечо. И привезли в Ленинград, в госпиталь. Первая блокадная зима. Олсуфьев придвинул пачку, достал сигарету и принялся заправлять ее в мундштук. Девушка за соседним столом чему-то улыбалась. А парень хмурился. Глеб ел мясо и думал, что, пожалуй, Олсуфьеву пить много не следует. Он быстро пьянеет. Сок прорвался в вилочные проколы и вытекал четырьмя светлыми ниточками. Вкусно хрустели завитки жареного лука, золотистые и пряные. – Такой лук называется гриль, – произнес Олсуфьев. – Прекрасная штука жареный лук… В блокаду специальные агитаторы разъясняли людям, как надо съедать свой паек хлеба. Сто двадцать пять граммов в сутки. Раздался стук упавшего стула. Девушка бежала по проходу, а молодой человек смотрел перед собой, в пространство, оставаясь сидеть на своем месте. Длинные голубые его штанины торчали из-под стола. Олсуфьев укоризненно покачал головой: – Поспешите, молодой человек. Догоните ее. Извинитесь. Парень строго свел светлые брови: – Стимула нет. Ясно, дед? Олсуфьев изумленно оглядел его. – Ясно, – вымолвил он. – Кстати, стимул – это остроконечная палка, чтобы погонять скот. У древних греков. Ясно? – Неясно, – дерзко ответил парень и не торопясь направился к выходу. Через некоторое время за окном промелькнули голубые его штаны. Глеб и Олсуфьев засмеялись. Подошла официантка: – Вам посчитать? – Нет! – воскликнул Олсуфьев. – Мы еще посидим. – Петр Петрович… Глеб незаметно качнул головой: не надо. Официантка сделала знак, что все поняла, положила счет на край стола и отошла. – Сейчас, сейчас. Посидим и пойдем. В гостиницу. Спать. Завтра мне выступать на семинаре по магнетикам… Ну вы сегодня и выдали! Я слушал и млел. Голова! Далеко пойдете, поверьте моему нюху. У вас есть знаете что? – Что? – как бы равнодушно проговорил Глеб. – Не притворяйтесь. Вам это интересно. И льстит. – Я не притворяюсь. – Вкус. Я сразу понял. С какой корректностью вы обращались с законом Кюри! Ровно столько, сколько надо. Это говорит о хорошем экспериментальном вкусе. Хотите я повторю вашу формулу? Олсуфьев выхватил из бокового кармана ручку, порыскал взглядом по столу, заметил счет, перевернул его, пытаясь что-то начертить. Глеб потянул счет к себе. Бумага зацепилась за острие пера и разорвалась. – Ну вот… Придется ей снова выписывать, – огорченно произнес Глеб. Олсуфьев швырнул ручку на стол и сцепил замком бледные болезненные пальцы. Глеб соединил обе половинки счета. Кажется, у него хватит денег. Он полез в карман. Олсуфьев быстрым движением опередил Глеба – выложил на стол коричневое портмоне. – Глеб, Глеб… Вы – гость! К тому же пока я получаю несколько больше вас… Так вот, после госпиталя меня комиссовали. Из-за руки. Я жил на Гороховой. Перебивался, как все. Ходил в университет, в мастерские – там изготовляли зажигательные бутылки. Словом, забот хватало. А больше, конечно, лежал в морозной комнате. Мама умерла от голода. Вообще в нашем доме все перемерли. Или куда-то исчезли. Кроме меня и соседа напротив. Подошла официантка. Но Олсуфьев ее и не замечал – он всем телом повернулся к Глебу, его захватили воспоминания. – Я не знал, чем занимается этот сосед, но на фронт его не взяли… Мы жили вдвоем в общей квартире на первом этаже пустого и холодного дома. Два дистрофика… Однажды, в начале января, я пришел домой. Обычно я хранил хлебную карточку во внутреннем кармане пиджака. Так и спал: в шубе, в пиджаке. И вдруг я обнаружил, что карточки в кармане нет. Новой карточки. Хлебной. Не знаю, поймете ли вы, но потеря карточки – это смерть. Единственное, что нас еще связывало с жизнью, – это кусок бумаги с квадратиками чисел. На сто двадцать пять граммов муки вперемешку с отрубями. В сутки! Без них нельзя было выжить. |