Книга Чеченская марионетка, или Продажные твари, страница 48 – Полина Дашкова

Чеченец закурил, выпустил дым колечками и, переводя задумчивый взгляд с охранника на телохранителя, спросил:

— Она худая или полная?

— Скорее худая, — подал голос телохранитель, который так и стоял в одних трусах, поеживаясь от ночной прохлады.

— Худая, говоришь? — Еще одно идеально круглое колечко дыма медленно поднялось к потолку и растаяло. — Ладно, проверим.

* * *

— Приставал? — спросил Вадим, когда Маша рассказала подробности визита корреспондентки Юлии Ворониной.

Они стояли, обнявшись, в саду у дома доктора. Перед ними в темноте горел небольшой костерок, в котором корчились, исчезая, лиловое трикотажное платье, рыжий парик и босоножки на тонких высоченных шпильках.

— Салом истек, — кивнула Маша, — руку на коленку положил. Ладошки у него потные и холодные.

— Неврастеник, — определил доктор, — инвалид комсомольско-криминального фронта. У них у всех к сорока годам либо цирроз печени, либо неврастения. Иванов не пьет, не курит. Вероятно, печень у него в порядке. Но неврастению он себе заработал честно.

— Знаешь, — задумчиво сказала Маша, прижавшись лбом к плечу доктора, — у меня сейчас такое чувство, будто мы преступники и сжигаем труп убиенной нами красотки-корреспондентки Юли Ворониной. Такой образ получился, такая героиня! Я успела полюбить ее всей душой. Жаль, не видел меня мой преподаватель сценического мастерства.

Костер догорел. Обнявшись, они ушли в дом.

* * *

С утра Ахмеджанов был мрачен и молчалив. У него даже заныл живот под швом, что в последнее время случалось с ним крайне редко. Угнетала не только мысль о больших деньгах, вложенных в предвыборную кампанию этого слизняка Иванова. Самое оскорбительное то, что он, Аслан Ахмеджанов, ошибся. Деньги что? Пыль, прах, бумажки. Хотя, конечно, жалко. Главное, он, который не имеет права на ошибку, ошибся. И об этом все узнают.

Дед говорил ему еще в детстве: «Аслан, никогда не верь трусу. Ты можешь купить труса, но рано или поздно страх побеждает жадность. И ты проиграешь». Бывший комсомолец — трус, настоящий шакал, чуть что — поджимает свой паршивый хвост. Ахмеджанов считал себя умным и хитрым. Он держал труса Иванова именно страхом, а деньгами только подкармливал. Дед говорил: «Не верь шакалу. Не верь даже себе самому, если имеешь дело с шакалом».

Деда давно нет на свете, но, даже мертвый, он опять оказался прав. Но с кем еще иметь дело, кроме шакалов? Кого еще удержишь страхом? Иногда у него появлялось странное чувство, будто весь его прошлый опыт, все его знания жизни — ерунда. Позади нет ничего, кроме крови и смерти. Со смертью он знаком, он ее видел столько раз, он ее делал сам, оружием, голыми руками, мозгом, душой, всем своим существом…

Он и сам умирал, наблюдая смерть совсем близко, в образе молоденькой черноволосой, очень красивой медсестры. Он с развороченным животом истекал кровью, а она стояла рядом, держала его за руку и говорила ласковые слова. Он удивился тогда, что смерть — вовсе не старуха с косой на плечах, а нежная юная красавица с теплыми мягкими пальцами. Конечно, это всего лишь предсмертный бред. Девушка — обычная медсестра в грозненском госпитале, но в памяти отпечаталось все именно так…

Никто не верил, что он выживет. Его не хотели вывозить из Грозного, ведь хоронить человека лучше на родине. Но все-таки вывезли. И он выжил. Этот русский доктор с насмешливыми голубыми глазами спас его, вытащил с того света. Такое не забывается.

Но благодарность — сложное чувство. От нее так устаешь, так смертельно устаешь… Этот долг не отдашь деньгами, а Ахмеджанов не любил оставаться должником. К доктору Ревенко он чувствовал одновременно уважение и раздражение. Однако сейчас Ахмеджанову не до чувств. Сейчас он хотел проверить факты, расставить все по местам, выяснить, что за рыжая девка приходила к Иванову. Особенно не понравилось ему то, что она якобы живет в санатории «Солнечный берег».

Впрочем, уже сегодня к трем часам дня он выяснил, что никакой Юлии Ворониной из Москвы в «Солнечном береге» нет и не было. И газеты под названием «Кайф» тоже нет. Иванов и его люди не могут так дружно врать, да и фантазии у них не хватило бы. Кто-то сделал серьезный ход, кто-то вступил с ним, Ахмеджановым, в игру.

Еще ночью, допросив Иванова и его людей, он решил усилить наблюдение за домом доктора. Он хотел знать каждый шаг, каждый вздох Ревенко и его девочки. Тот, кто сделал первый ход, тут же делает второй. Иначе какой смысл вступать в игру?

Наружники дежурили посменно. День кончался, а никаких сигналов не поступало.

Наконец он не выдержал и сам позвонил наружнику, который только что сменился.

— Почему молчишь?

— Так нечего сообщать! — весело ответил наружник, который в это время уплетал шашлык в ресторане на набережной. Ахмеджанов слышал в телефоне, как тот жует.

— Что они делали все это время? Давай подробно!

— Подробно? — усмехнулся в трубку наружник. — Пока я за ними наблюдал, два раза кончил. В окошко смотрел, будто эротику по видаку! Только живьем.

— Хватит, — брезгливо поморщился Ахмеджанов — встречались они с кем-нибудь? Говорили? Звонки были?

— Не-а, — наружник прижал сотовый телефон к уху плечом и вытер салфеткой шашлычный жир, — я ж говорю, только трахаются, жрут, один раз на пляж вышли, загорали, купались.

— Между собой о чем говорят?

— Да ни о чем. Он ей про детство рассказывает, про маму с папой, она ему — тоже.

— Ели дома или ходили куда-нибудь?

— Костер в саду развели, картошку пекли.

— Значит, целый день никаких звонков?

— Нет. Все тихо. Ни с кем в контакт не вступали. Ни с единой живой душой. Им никто не нужен, кроме друг друга.

— А не могли они тебя засечь?

— Да они никого вокруг в упор не видят, я ж сказал!

— Ладно, отдыхай, — Ахмеджанов захлопнул крышку телефона.

«И все-таки надо проверить, — подумал он, — проверить надо!»

* * *

Они сидели на маленьком пляже за домом. Вокруг — ни души. Огромное густо-оранжевое солнце уже коснулось краем спокойного светлого моря. В сумерках, перед темнотой, краски стали четкими и насыщенными. Дневная ослепительная жара плавила очертания предметов, а сейчас глаза отдыхали от яркого света. Можно даже на солнце смотреть спокойно, не щурясь. Оно все глубже уходило в море, по воде тянулась яркая ровная дорожка. Ближе к берегу она медленно распадалась на длинные оранжевые лоскутья.