Онлайн книга «Александр Первый»
|
– Что ты, что ты здесь, Капитоша, делаешь, а? – произнес Аракчеев осторожно, хитро и ласково. – Государя жду, – подмигнул ему сумасшедший с таким лукавством, что видно было, перехитрить его не так-то легко. – А зачем тебе государь? – Донос имею. – На кого? – На вас, папашенька! – А как ты сюда из больницы пришел? – Черти принесли; все черти носят, а скоро и совсем унесут, задерут до смерти. – Ох, Капитоша, миленький, не говори лучше о них на ночь, не накликай! – Чего накликать? И так всегда с вами. Вишь, их сколько! Бес Колотун на плече, бес Щекотун на пупе, бес Болтун на языке, – три больших, а десять маленьких, Свербей Свербеичей, на каждом пальчике… Аракчеев хотел перекреститься, но рука не поднялась. – А за что же они тебя задерут, Капитошенька? – За иконы бесовские: девки поганой Настьки во образе Владычицы да Аракчеева изверга во образе Спасителя. Только вы не думайте, папашенька: не меня одного – и вас. Вместе на суд предстанем! Опять помолчали, глядя друг на друга так, что казалось, уже не один, а два сумасшедших. – За что же ты на меня государю жаловаться хочешь? – Будто не знаете? За кровь неповинную! За утопленных, удавленных, расстрелянных, запоротых, за детей, за жен, за стариков, за весь народ православный, за всю Россию! И за самого государя! И за мою, за мою кровь… Послышался стук барабана, бившего зорю вдали, на гауптвахте, и вблизи, по дороге, шаги часовых. – Караул! – хотел крикнуть Аракчеев, но крик его был слабым шепотом. В последний раз погрозил ему сумасшедший кулаком и вдруг пустился бежать, – замелькали только полы серого халата в сером сумраке. – Караул! – закричал Аракчеев уже во весь голос. – Лови! Лови! Лови! Прибежали часовые; долго не могли понять, что случилось. Наконец растолковал он кое-как. Начали искать; обыскали, обшарили все и никого не нашли. Алилуев исчез; как будто сквозь землю провалился или в самом деле черти его унесли. Вернувшись домой, Аракчеев вошел в спальню, лег не раздеваясь и погрузился не то в сон, не то в обморок. Встал поутру больной, разбитый; но никому не говорил о том, что было ночью, – должно быть, стыдился. После утреннего чая повел государя в сад показывать новые затеи – цветники, дорожки, беседки. Увидев кошку, подозвал дежурного мальчика-садовни-ка: велено кошек в саду ловить и вешать, чтоб соловьев не пугали; Аракчеев был так чувствителен к соловьиному пению, что иногда, слушая, плакал. В другое время высек бы мальчика, но при гостях совестно; только взял его за ухо, ущипнул и спросил: – Кошечка? – Виноват, ваше сиятельство! – А знаешь, какая разница между трутом и мальчиком? – Не знаю. – Ну так я тебе скажу, дусенька: трут прежде высекут, а потом положат, а мальчика сперва положат, а потом высекут. Помни! Спустились к пруду, сели в лодку и переправились на островок с беседкою-храмом, посвященным памяти генерала от артиллерии Мелиссино, у которого граф начал свою карьеру. В беседке находились непристойные картины, писанные Капитоном Алилуевым, скрыты под зеркалами, которые открывались на потайных пружинах. Хозяин первый вошел посмотреть, все ли в порядке. – Он! Он! Он! Не входите! Зарежет! – закричал он, выбегая, в ужасе и повалился на руки государю, почти без памяти. Гости бросились в беседку. В ней было темно от высоких деревьев, заслонявших окна. В самом темном углу, между двух зеркал, стоял кто-то; не видно было, что он там делает. Дибич подошел, увидел посиневшее лицо, выпученные глаза и высунутый язык; протянул руку, дотронулся и тотчас отдернул ее; стоявший качнулся, как будто хотел на него упасть. – Удавился кто-то, – сказал Дибич. – Выньте же из петли скорее! – велел государь, входя в беседку. – Осмотри-ка, Тарасов, нельзя ли в чувство привести. Самоубийцу сняли с петли, – он висел так низко, что согнутые ноги почти касались пола, – и положили на пол. Государь наклонился и узнал Капитона Алилуева. – Умер? – Точно так, Ваше Величество, – ответил Тарасов. – Должно быть, еще в ночь повесился. – Что это? – указал государь на бумагу, которую сжимал мертвец в окоченевшей руке так крепко, что Тарасов едва мог вынуть ее, не разорвав. Запечатанный конверт с надписью: «Его Императорскому Величеству, секретно». Тарасов подал письмо государю. Тот хотел передать Клейнмихелю, но подумал, сунул за обшлаг рукава. Аракчеев не входил в беседку, сидя на крыльце, стонал, охал и пил воду из ковшика, который подавали ему солдаты гребцы. Почти на руках снесли его в лодку и отвели домой под руки. От испуга сделалось у него сильнейшее расстройство желудка. Государь встревожился, но Тарасов успокаивал его, что болезнь пустячная, велел пить ромашку и поставить промывательное. Государь весь день не отходил от больного, ухаживал за ним, заваривал ромашку и собственными руками готов был ставить клистир. Ночью, оставшись один, распечатал письмо Алилуева; но, увидев донос на Аракчеева, не стал читать, только заглянул в начало и конец. «Ваше Императорское Величество, государь премилостивейший! Единая мысль о военных поселениях наполняет всякую благомыслящую душу терзанием и ужасом…» А в конце: «Военные поселения суть самая жесточайшая несправедливость, какую только разъяренное зловластье выдумать могло…» «Нет, это не он писал, куда ему, пьянице, – подумал государь, – кто-нибудь сочинил для него. Уж не из них ли кто?» Они всегда и везде были члены тайного общества. Взял свечу, зажег бумагу и бросил в камин. Спал так же спокойно, как в прошлую ночь. На следующий день назначен был отъезд государя. Аракчееву сразу полегчало, когда доложили ему, что мертвое тело Алилуева, зашитое в мешок с камнем, брошено в Волхов. Перекрестился и начал играть с Клейнмихелем в бостон по грошу: значит, выздоровел. В центре Грузинской вотчины, в деревне Любуни, на пригорке, стояла башня, наподобие каланчи пожарной. Отсюда видно было все как на ладони. На верхушке башни – золотое яблоко, сверкавшее, как огонь маяка, и Эолова арфа с натянутыми струнами, издававшими под ветром жалобный звук. Поселяне, проходя мимо под вечер, шептали в страхе: – С нами сила крестная! На башню эту пригласил хозяин гостей своих в день отъезда, чтобы в последний раз полюбоваться Грузином. Поднялись на вышку, уставили подзорную трубку и начали обозревать с высоты птичьего полета селенья: Хотитово, Модню, Мотылье, Катовицу, Выю, Графскую слободку. Не сельский вид, а геометрический чертеж: правильно, как по линейке и циркулю, расположенные поля, луга, сенокосы, пашни, – каждый участок за номером; прямые шоссе, прямые канавы, прямые просеки и уходящие вдаль бесконечными прямыми линиями сажени дров – каждая сажень тоже за номером. Там, где росли когда-то сосны мачтовые, теперь и трава не растет, все вырублено, выровнено, вычищено, как будто надо всем пронесся вихрь опустошающий. На лице земли – неземная скука, такая же, как на лице Аракчеева. |