Онлайн книга «Ночной волк»
|
Я спросил: — Часа два на той неделе найдешь? Она вскинула глаза, не понимая: — Два? — Ну, четыре. Максимум, шесть. Три сеанса. В любое время. А? — Опять голяком? — Вот так, как сейчас. — Если не уеду, — сказала Анжелика, — перезвонимся. Я не обиделся, все было логично. У актрисы свои резоны и свой ритм, карта идет — надо играть. Три сеанса — это три дня, немалое время, и стоит ли терять его на холсты, которые, вполне возможно, так и останутся у стенки в углу мастерской? — Я прикину, — уклончиво пообещала деловая женщина, — мы ведь еще не прощаемся? — Как выйдет, — успокоил я. Я смотрел на Анжелику и видел уже свое. Резкое пятно помады на фоне обобщенной колонны, резкие пятна ногтей на обобщенной скатерти… Обойдусь и без трех сеансов, даже без одного. Уйдут детали, уйдет имя, «Портрет актрисы» — более чем достаточно. Когда-то в детстве я верил в страшную уличную байку, будто в зрачках убитого застывает лицо убийцы. Здесь, в ресторане, не было ни убитого, ни убийцы, просто приканчивали мороженое, но я смотрел на Анжелику, и ее лицо застывало в моих зрачках. Я смотрел на нее, и вдруг заметил, что она подняла глаза и тоже смотрит, то ли оценивая, то ли решая. Кто же убийца и кто убитый? — Слушай, Балмашов, — решив, сказала актриса, — выполни долг любимого человека, а? — Что за долг? — Ты свободен? — Когда? — Сегодня. Прямо сейчас. Я не успел ответить — тощая Дашка принесла счет. Я полез в карман, но Анжелика решительно одернула: — Ты мой гость! Не глянув на счет, она кинула на скатерть бумажку, Дашка в ответ кинула три, мелочь в этих расчетах не участвовала. Деньги инородным пятном лежали на скатерти, еще резче и вульгарней будут они смотреться на холсте: лепешка запекшейся крови, вылезшая в прореху жесткая подкладка судьбы. Не символ, не дай бог — просто характерная деталь, одно из цветных пятен удачи… Дашка отошла. Анжелика повернулась ко мне. — Ну, идем? — Куда? — Мы сегодня встречаемся: Любка, Веруша и я. У Любки. Составишь компанию девушке? — А кто меня звал? — Я зову. — Во сколько? — Сейчас. Посмотрим в малом зале две французские короткометражки, и туда. — Переодеться хотя бы… — Хочешь понравиться кому-нибудь, кроме меня? И вот мы опять на улице. Мы идем пешком, после обеда актриса всегда ходит пешком, то есть всегда старается, но, увы, не всегда удается… Сейчас вот удалось, и мы идем пешком по Садово-Триумфальной, правда, под ногами теперь вовсе слякотно, народу-то вон сколько! Мы идем рядом, я держу ее под руку, а мешковину мою тащит Анжелика. — Для меня ведь припас? — говорит она. — Тогда мешок, сейчас мешок, не случайно, а? — Не случайно, — отвечаю я, глупо улыбаюсь — идти с ней рядом приятно. Анжелика задумчиво покачивает головой: — А ты изменился. Не пойму в чем, но изменился. — Время-то, — говорю, — идет! Я действительно изменился. Годы не виделись. А годы эти — целый период жизни. В общем-то ее бывший режиссер сказал дело: когда идет карта, надо играть. Вот уже четыре года я играю. Играю так, что самому страшновато, а карта все идет и идет. Трудно бывает, но провалов нет, каждая новая картинка хоть чем-то, да уходит от предыдущей. В мастерской сколотил стеллаж — вот-вот придется ставить новый. Два десятка картонов лежат у Гришки на антресолях, он настоял, страховка на случай пожара: дескать, твой дом сгорит — так у меня что-то останется. Анжелика углядела точно: теперь я художник. Хороший, средний? Не те слова. Как говорит Гришка, искусствовед без места и степени, теоретик и лидер нашего поколения, художник не бывает ни хорошим, ни плохим, он бывает незаменимым… — Ну-ка, рассказывай! — требует Анжелика. — Что изменилось, а? — Она взмахивает моей мешковиной, как матадор плащом. — Давай, давай, признавайся! А в чем признаваться-то? Просто — художник. Пишу много. Выставляюсь мало. Зато признан — безоговорочно признан Федькой, Гришкой, Ольгой Лукановой и еще десятком тридцатилетних мастеров, которые, по сути, и составляют наше поколение… — В чем, — говорю, — признаваться-то? Все то же самое. Живу, пишу. Анжелика останавливается и пристально смотрит: — Темнишь, Балмашов! Ну-ка, погоди: тебе премию никакую не дали? — Нет, — улыбаюсь. — Ничего, — утешает она, — когда-нибудь дадут. И почему-то успокаивается. На перекрестке она вдруг обнимает меня за шею и целует в губы — мешковина болтается у меня за спиной. Я ее тоже обнимаю, и так мы стоим на мостовой, на неудобном месте, на самом проходе, мешая гуляющим и спешащим. Что за поцелуй, зачем он? Не любовный, не дружеский, не прощальный… Ладно, мы люди искусства, мы эксцентричны. Мы можем себе позволить — постоим на перекрестке. — Я рада, что мы встретились, — в третий или пятый раз, словно пробуя интонации, повторяет Анжелика, и я — а что делать? — подаю ответную реплику: — Тот же самый вариант. Эпизод отыгран, и мы идем дальше. Актриса рассказывает про фестиваль в Кишиневе, я задаю вопросы. У магазина Анжелика просит подождать, заходит внутрь и решительно шагает в щель между прилавками. Я покупаю две бутылки, заворачиваю в мешковину — вот и нашлось ей применение, — и тут как раз возвращается актриса с огромной круглой коробкой, в которую, наверное, можно упрятать даже небольшую стиральную машину. Мы идем дальше, потом сворачиваем. Переулок, двор, подъезд. Дом старый, с широкими солидными лестницами. Лифта нет. — Любка теперь здесь? — удивляюсь я, хотя чего удивляться — годы… — Они снимают, — говорит Анжелика. Кто они, спросить не успеваю: актриса давит на звонок. Тяжелые быстрые шаги за дверью, щелчок замка… Веруша. Она изменилась не слишком, взгляд стал пожестче, вот, пожалуй, и все. Даже кофта та же самая, похожая на халат, только малость обтрепалась, да замшевые нашлепки на локтях. — Не торопишься, — говорит она Анжелике, после чего жесткий ее взгляд с недобрым недоумением упирается в меня: видимо, посиделки предполагались без посторонних. — Да ты что, — удивляется актриса, — не узнаешь? Ну, мать… Не так уж много у меня было мужей! — Балмашов! В голосе Веруши искренняя радость — с чего бы это? Она хватает меня за шею, прижимает к себе, и я словно окунаю нос в пепельницу. |