Книга Не ссорьтесь, девочки!, страница 124 – Ануш Варданян

— Ноник, мы слились у нее в единый организм. Выпьем!

Снова сдвигают бокалы. Ничего, еще много времени. Еще успеют и протрезветь, и переодеться. Наступит вечер, придут люди и увидят грандиозный мост, свет и задник, над которыми трудилась Соня. Люди придут смотреть на модные шмотки, а увидят спектакль о любви и смерти. Люди удивятся. Они будут плакать. Будут петь. Они привстанут с мест, когда выкатится огромное солнце и невесты мира пойдут по мосту-подиуму в зал. И сам мост развернется к зрителям, а потом вознесется под потолок. А там, наверху, вспыхнут звезды и посыплется на зрителей искусственный театральный снег. И это была единственная уступка Сони, потому что она везде требовала настоящего.

Тянут кабель. Проверяют свет. Приборы исправно перемигиваются. Где-то за кулисой беспрерывно звонят мобильные телефоны. Как призрак оперы мечется распорядитель зала с вечными своими бумажками. Он охрип, но продолжает кричать:

— Артемьева, Геворкян, Сквирская!.. Нет их здесь? Костюмы, постановка, оформление сцены… Никого нет.

Невозмутимые рабочие сцены испытывают мобильную часть декорации.

— Что у вас тут звонит так нервно? — спрашивает распорядитель и убегает.

Мобильные телефоны действительно надрываются на разные лады. То синхронно, то по очереди. Кто-то из рабочих наконец не выдерживает и идет на звук. За правой кулисой, прямо под концертным роялем, бесхозно лежат три сумки — спортивный рюкзак Юли, большущая бесформенная сумка Сони и портфель Нонны.

До показа четыре часа.

В гримерной девушка-стилист трудится над прической одной из моделей. Если к ней приглядеться, то можно узнать Машу из парикмахерской на «Чернышевской». Кто-то заглядывает в гримерную. Входят, выходят. И так целый день. Художник по боди-арту дает Маше лизнуть мороженое и любуется спиной девушки-модели — делом своих рук. На столике перед зеркалом — бокал с недопитым коньяком, пакет кефира и недоеденный пирожок.

— А где?.. — кивает он на натюрморт.

— Только что здесь были, — отвечает Маша. — На пресс-конференцию, наверное, пошли.

— Я тут их сумки положу. Разбрасывают везде и всюду. Хорошо, рабочие честные попались.

До показа три часа.

_____

Из конференц-зала выходит опрятный журналист и, тихонько прикрыв за собой дверь, подходит к окну. Достает из кармана мобильный телефон и говорит, прикрывая рот ладонью:

— Пресс-конференция — супер. Давно я так не веселился. Мы не должны игнорировать это событие. Здесь будет Обломова, Шершневский, Александрова будет… Нет, это не депутат, это балерина… Да, много всяких знаменитостей.

За дверями слышен голос Сони и взрыв хохота.

До показа два часа.

Перед зданием театра собирается толпа. Публика самая разномастная — начиная от байкеров, которым Юля делала татуировки, заканчивая священником, в церкви которого работала Нонна. Какие-то молодые люди теснят администратора на входе. Тот умело отбивается от натиска зрителей:

— По списку, по списку. Называйте фамилию. У меня два списка. Один для близких, а другой для благотворителей.

— А куда пойдет выручка от показа? — приступает к работе кто-то из журналистов.

— В фонд помощи по спасению редких книг.

До начала представления час.

К самым дверям театра подъезжает джип Эдика. Вообще-то здесь нельзя парковаться. Никому, кроме него. Сегодня он хозяин театра, Карабас-Барабас. Эдуард неторопливо выходит из машины и по-хозяйски осматривается. Достает сигарету из пачки, хлопает себя по карманам в поисках зажигалки. У стены нервно курит такой же, как и он, бритый тип. Тоже, видать, скрывает раннюю лысину.

— Брат, огня не найдется?

— Да, конечно, — отвечает Федор, достает зажигалку и протягивает Эдику.

— Я вообще-то бросил, а тут что-то… Неспокойно мне, — объясняет Эдик.

— Да, нервно, — отзывается Федя.

Через толпу поклонников и кордон журналистов прорывается Шершневский. Увидев Эдика, бросается к приятелю:

— Эд! Привет.

— Здорово, старик.

Обнимаются. Олег и Федору пожимает руку.

— Здравствуйте.

— Добрый вечер.

Шершневский отводит друга в сторону:

— Слушай, она меня как бы не приглашала. Боится очень. Все-таки для нее это тоже дебют, только режиссерский… — окидывает взглядом Федора. — А это кто?

— Не знаю. Кто-то. Я у него прикурить спрашивал.

— А… А я думал, вы вместе… Ничего, что я здесь? Как ты думаешь, она не разозлится? Подумал еще отпиарить слегка событие. Шепнул как бы просто так паре журналистов, что я здесь буду Должны были набежать.

— Так набежали.

И действительно, бегут уже с микрофонами и камерами.

Олег удовлетворенно улыбается:

— Ну что? Я же говорил!

Идет Шестакович. На нем серебристый костюм. Рядом — молоденькая спутница, едва достигшая совершеннолетия. В дверях он раскланивается с доктором Дроздовым, гордясь новой покупкой. Но и сексолог экипирован для светской вечеринки: на некотором расстоянии от него семенит барышня с пышными формами — эдакий эрзац Нонны. Дроздов улыбается Шестаковичу. Тот смотрит на девушку Дроздова глазами кладбищенского сторожа и незаметно кивает. Мужчины продемонстрировали друг другу свои последние сексуальные приобретения. Ничья.

В другом конце холла толпа тинейджеров окружила Терезу Обломову. Она нехотя раздает автографы. Сквозь толпу просачивается автослесарь и дровосек Роман. Он смущенно протягивает мозолистой от топора рукой Терезину фотографию, где она с Юлей, Нонной и Соней.

— Можно автограф?

— А у остальных уже собрал?

Рома смущенно мнется. Тереза смеется и подписывает снимок.

На входе двое охранников преградили путь балерине Александровой.

— Вас завтра же уволят! Нет, вы уже уволены! Я — Александрова. Я — балерина.

— Вас нет в списках, — объясняет один из молодцев.

— Меня и так знает вся страна. Я не нуждаюсь в том, чтобы меня заносили в какие-то списки.

— Ладно, пусти ее, — говорит второй. — Проходите, только не кричите так.

Александрова пинает ногой мусорную корзину.

— То-то же. Всяк начальник на своем месте.

До показа полчаса.

_____

Финал. Одна за другой выходят подруги. Каждая из них одета в подвенечное платье. Соня в ярко-красном, как женщина вамп, алая фата, как кровавый туман перед глазами. Нонна — в белоснежном, как вечная невеста. И платье, и фата, на первый взгляд, вполне классические. Но если приглядеться, то подол платья срезан так, что видны подвязки и чулки, а корсет заужен настолько, что еще больше подчеркивает бюст. Выходит сама Юля — женщина-ребенок в бантиках и оборках черного цвета.