Книга Кофе на утреннем небе, страница 78 – Ринат Валиуллин

* * *

На небе был полумесяц, в часах полночь. Все таращились в ночь. Не я один рыскал в поисках своей второй половины. Я зашёл в какой-то уютный бар. Внутри всё залито флиртом. Мужчины в эту ночь хотели полюбить женщин, женщин не устраивало на одну. Из первых никто не знал, что надо сказать, чтобы она дала сразу, без стихов (хотя этого дерьма у меня было достаточно), без букетов из задрипанных комплиментов. Все понимали, что нужен любовный плевок, я никогда не умел делать этого. Не всё, что я видел, хотелось потрогать, не со всеми поговорить, некоторые внушали отвращение сразу, некоторые потом. Кого я хотел бы видеть каждый день, и в чьей тени прятаться ночью? Да, пожалуй, ни в чьей. В силу обстоятельств, взаимности, сна, желание проходило само собой либо оно было слеплено из дерьма. Когда мне надоела публика, я рассматривал фото французской гордости, висящее над моим столиком, мысленно отправляя себя в Париж, но чувствуя задницу в Петербурге. Я пил, голова тупела и заполнялась ватой. Будто её задачей было стать в конце концов подушкой на эту ночь.

– Может, сыграем в бильярд, – подвели меня ноги к столику, за которым сидела в меру залитая лаком и вином женщина. Она сидела давно, я не смотрел в её сторону, потому что ещё полчаса назад она мне не нравилась.

– Ты же меня не знаешь совсем, – попросила она огня, воткнув сигарету в губы.

– Это и лучше, неизвестность всегда влекла новизной, – положил я свой взгляд на её губы.

– Они созданы для другого, – заметил я вслух, всё ещё медля с огнём. – Может, махнёмся?

– Чем?

– Меняю твою сигарету, на мои поцелуи. – «Не волнуйся, я не собираюсь с тобой целоваться, так ляпнул без всякого злого умысла».

– Шустрый, давай для начала бильярд. – «Целоваться с тобой я не буду. У тебя на лице написано, что женат. Встречаться с женатым всё равно, что брать в аренду».

– Хорошо, – чиркнул я зажигалкой. Женщина затянулась, с такой страстью, будто могла дышать только через сигарету. Потом выдохнула:

– Мэри.

– Максим, – признался я вслед за ней.

Пока мы катали шары в пул, она всё время теребила свой телефон.

– Что у тебя там такого интересного? – хотел разбить я треугольник, образовавшийся между нами, но кий мой киксанул, едва зацепив шар, и вяло прокатился мимо цели.

– Да так, ерунда. Когда у меня нет настроения, я начинаю листать фотографии своих друзей и друзей своих друзей, – взяла Мэри на себя миссию разбить вторую партию. В первой победила Мэри. Рука у неё была поставлена, и я чувствовал себя в роли ученика.

– Я не верю фото, они цветные. А в жизни все чёрно-белые. Тебе сейчас грустно?

– А тебе весело? Я же вижу, ты просто бодришься, как всякий самец, извини за словцо, который заигрывает с новой самкой, пусть даже в бильярд.

– Ты права, бильярд мой не самый лучший конёк.

– А какой твой? Только не говори, что Горбунок.

– Чёрт, ты слишком умна.

– Нет, не умна, а грустна.

– Грусть женщине придаёт женственности.

– Ну да, а веселье – вульгарности, – ввернула она белым шаром красный точно в лузу.

Вино из меня выходило потихоньку, и скоро я понял, что ей не нравлюсь. Когда принесли горячее, мы уже оба сидели, каждый в своём телефоне: видно было, что нас обоих не устраивала эта связь, и мы хотим как можно быстрее сменить провайдеров.

* * *

Дойдя до половины рассказа, Томас, предчувствуя что-то неладное, вспомнил, что обещал отправить Максиму альбом с фото. Он нашёл его в папках, стал листать и снова впал в африканскую эйфорию, точно он был ею инифицирован и теперь уже подсел. Фото сменяли одно другое, лица рисовали то день, то ночь, то радость, то тоску, то тревогу, то отчуждение. Но в целом все они передавали одно большое доброе письмо, для которого лицо стало бумагой. И мимика этих полотен служила орфографией. Черты лица, морщины ставили знаки препинания именно в том месте, где прошлась душа, где она сделала остановку, чтобы утолить жажду или голод на пути к истине, на пути к источнику смысла жизни, на пути к цели. «А цель моя бесперспективно проста, – подумал про себя Томас. – Лежать на берегу моря, ни о чём не думать, но при этом писать книги, на гонорары от которых построить хижину в два этажа, заполненную женой и детьми».

– А вдруг он порвётся, потом вообще не вытащить будет.

– Бабке скажешь?

– Да ты чё, она же нас убьёт!

– Не то слово.

– Слушай, может он напьётся и отвалится сам, как комар.

– Ладно, давай завтра что-нибудь придумаем.

Бабушку я всё же опередил, у неё было настроение, а это уже означало, что после ужина можно будет посмотреть телик. Я неоднократно подходил к зеркалу, чтобы посмотреть на своего нового постояльца, который снял номер у меня под мышкой, в котором всё включено, из кожи торчала его маленькая задница с ножками. Уже лёжа в кровати, я всё думал о клеще и никак не мог заснуть, надеясь что к утру он съедет.

Рано утром я проснулся от свиста Володи, я выглянул в окно – маленький человек махал мне рукой, зазывая на улицу. Я тут же вспомнил про клеща и заглянул под мышку: его жопа так и торчала и как будто немного увеличилась. Страха не было, только любопытство, я быстренько оделся и выскользнул на улицу мимо кухни, где колдовала над кастрюльками милая спина бабуси.

– Ну что, клещ отвалился? Покажь!

– Вроде больше стал даже, во уцепился кровосос.

– Пойдём пацанам покажем.

– Сейчас, только бабушку предупрежу.

Ненадолго забыв о его существовании, мы побежали во двор к Толику, где обычно собиралась весёлая компания пацанов и девочек. Он также был заброшен сюда родителями из города, но с бабкой ему повезло, здесь ситуация достигала другой крайности, когда от заботливости начинало тошнить и поднималась температура.

На следующий день, стоя у зеркала, я долго боялся поднять руку, под которой жил клещ. Наконец, решился и заметил, что клещ явно увеличился в размерах. Тому, словно мальцу, что рос не по дням, а по часам, можно было покупать уже XL вместо вчерашней М-ки, а на свесившиеся лапы – 40-й размер обуви. Сколько же может сосать клещ, сколько ему нужно, чтобы насытиться? Вспоминая, как бабушка называла клещами политиков и чиновников, паразитирующих на теле общества, и что они до самой смерти будут этим заниматься, только до чьей смерти, было непонятно. Мне умирать не хотелось, но страх, что придётся выложить рассказ о своём преступлении, был ещё сильнее страха смерти. Я решил ждать, что всё само собой как-нибудь разрешиться. Иногда это помогало, а может, так только кажется, а на самом деле ты привыкаешь к какому-нибудь неудобству, как к бородавке на руке или в данном случае – к родинке с лапками под мышкой.

Вечером Володя звал на улицу, но что-то настроения не было или у меня поднялась температура. Мысль о смерти была всё настойчивей, как старый скотч, она плелась за мной повсюду: выходил ли я из дома, из кухни, из туалета, из себя, однако страх по-прежнему был сильнее и проворнее. Я продолжал наблюдать внутри себя борьбу двух страхов: страха смерти и страха наказания.