Книга Сирена, страница 22 – Кристоф Оно-Ди-Био

– Значит, она здесь?

– Когда мы думаем о ней, она здесь.

– Значит, она поднимается со дна океана?

– Она может быть везде.

– Как облако вокруг нас?

– Как облако.

Мы взбираемся по ступенькам.

– Я ее с трудом вспоминаю.

– Это естественно, ты был маленький. Ты и сейчас маленький.

– Как ты думаешь, это плохо?

– Нет, это не плохо. И потом, я тебе много всего расскажу о ней.

– Она бы хотела быть здесь?

– Да, ей бы это понравилось.

– Почему же тогда она решила умереть?

– Она не решала.

– А кто решил?

Я не знаю, что сказать. Но отвечать надо.

– Жизнь.

– Значит, жизнь злая?

– Ты думаешь, что жизнь злая?

– Нет.

Его темные глаза пристально смотрят на меня. Мой сын так красив.

– Тебе грустно, папа?

– Нет, когда я с тобой.

Я приседаю на корточки. Беру его лицо в ладони и целую в лоб. Сзади нас торопят.

– Я люблю тебя, папа.

– Я тоже тебя люблю.

Я приехал из Гавра, где оставил сына, держа в голове последнюю серию нашего летнего романа в картинках «Приключения Морламока». Наш герой прибыл в Колористан. И узнал, что Унылые Господа, поклоняющиеся богу Тусклу и всегда одетые в серое, взорвали Цветной Храм, где молились пигментам, служащим для изготовления красок. В этих горах, вдали от родного моря, Пульпито иссох. Надо было добраться до Голубого озера, где он вновь обретет свою природную упругость. Я несколько раз засыпал, рассказывая эту сказку, становившуюся все более бредовой. Через равные промежутки времени сын будил меня, напоминая фразы, которые я говорил, сам того не сознавая. «А страж Голубого озера? Что он сказал?» Я все нарисую, пообещал я ему.

Мы купались в последний раз под синим небом, раскрашенным гуашью кружащихся облаков: импрессионистская палитра. Прыгали на волнах, отливавших всеми оттенками зеленого. В трехстах метрах, на линии горизонта, скользил между дамбами китайский супертанкер. Жизнь возвращалась.

– Почему ты едешь в Париж? – спросил он.

Я был не готов. Еще придется побороться с депрессией, подстерегавшей на каждом шагу. Заполнить пустоту, перестроить гнездо, где нам будет хорошо вдвоем. Где он будет видеть не только боль истерзанного отца. В этом смысле наше маленькое путешествие на Майорку было удачей. «Лишь бы это продолжалось», как говорила матушка Наполеона.

* * *

Я спокойно шел с дорожной сумкой на плече, глядя, как сгущается вечер розовыми, оранжевыми, темно-синими мазками, как вдруг увидел ее, паркующую свой мотороллер, белую «Веспу 946» с ярко-красным сиденьем. Она была в белых кроссовках и пурпурном платье-тунике, на носу большие темные очки.

Я остановился. Она сняла шлем. Ее светлые волосы были скручены в тугой узел. Я разглядывал линии овального лица, энергичный подбородок, длинные ресницы и миндалевидные, очень широко расставленные глаза, прямой нос, как у святых на иконах или античных статуй в музеях. Ее красота не была совершенной. Но задевала.

– Так вы тоже уезжали? – спросила она.

– Да, на несколько дней.

Я открыл перед ней тяжелую дверь из металла и стекла. Она скользнула в холл и прошла на лестницу, предоставив мне любоваться ее точеной шеей, тонкими лодыжками, загорелой кожей, под которой играли мускулы. Имел ли я на это право? Поднявшись на наш этаж, она остановилась и принялась искать в сумке ключи. Я чувствовал на плечах бремя – забытое благодаря сыну – одиночества.

Она повернула ключ в замке и открыла дверь.

– У вас найдется время что-нибудь выпить?

Я положил сумку в прихожей. То, что я увидел, лишило меня дара речи.

В коридоре я первым делом встретился с самим собой, отраженным в великолепном зеркале, обрамленном золотыми ветвями. По обе стороны от него стояли две скамеечки из того же металла. Мебель от Франсуа-Ксавье Лаланна, друга Магритта и Бранкузи. Нана пригласила меня пройти в гостиную и указала на диванчик в стиле ар деко. Свет едва просачивался сквозь тяжелые занавески; она раздвинула их и уселась в кубическое кресло, обитое кремовой акульей кожей. У окна Lockheed Lounge Марка Ньюсона ^[72] – алюминиевая кушетка, похожая на часть фюзеляжа самолета, – вытянулась во всей своей поп-красе. Эта обстановка стоила целое состояние. Нана скинула кроссовки и положила ноги на журнальный столик, сдвинув лежавшие на нем журналы и каталоги. На стенах множество рамок: картины, рисунки и фотографии; два античных торса, мужской и женский, охраняли дверь в дальнем углу. Предмет мебели, хорошо мне знакомый, «секретер», как говорили когда-то, был отделан под фасад дворца эпохи Ренессанса. Он открывался, я это знал, как открывается кукольный домик, а внутри крылись комнаты, колонны и лестницы в разрезе. Trumeau Architettura от Пьеро Форназетти.

– Он великолепен.

Она не ответила. В гостиной таились и другие сюрпризы. На столе с геометрическим узором от Джо Понти – коллекция итальянской керамики. Вазы примитивных форм, созданные Гвидо Гамбоне в 60-х годах, серия 80-х годов Лючио Лигуори, керамиста из Раито, в форме страусиных яиц, тонко расписанных узором с изображением домиков и церквей его родной деревни. Творения Эрнестины, американки из Салерно, чьи изящные цветы я сразу узнал, потому что их обожала Пас. Приезжая на Амальфитанское побережье, мы всегда отправлялись на поиски этих чудес, найти которые стало, увы, невозможно.

– Я догадываюсь, что вы думаете, – выпалила она.

– Что же я думаю?

– Что я слишком шикарно живу для студентки. Это все, знаете ли, не мое. Это моего отца. Ничего, он бывает здесь нечасто.

– Вряд ли это так уж неприятно, не правда ли?

– Бывает и неприятно. Создает некоторую дистанцию. Когда мои друзья видят все это.

Бедная богатая девочка, подумал я, а вслух сказал:

– Если это вам мешает жить, всегда есть мебельный склад.

Она нахмурилась. Я почувствовал, что и гнев ей не чужд.

– Это его дом. И он хочет видеть вещи на своих местах.

– Что он делает, ваш отец?

– Деньги…

Она сказала это с презрением. Встала, вышла, вернулась с бутылкой вина. Марочного, из самых дорогих.