Книга Сирена, страница 31 – Кристоф Оно-Ди-Био

Когда я ухожу из дома, она еще спит. В редакции, в наших стеклянных сотах, нам надо найти слова для убийственной глупости, для абсурдных картин. «Трагедия» – это слово у всех на устах. Но трагедия предполагает порядок, а поиски его бессмысленны. Не сам ли это дьявол явился из преисподней? Включенный в моем кабинете телевизор перегревается. Тон у наших политиков все жестче. Цитируется Камю, но Камю воинственный, тот, что говорил: «Я не отрекаюсь от гуманизма, но речь идет о спасении жизней».

Вот он, мой крах, во всей красе. Как я мог говорить Пас, что она будет в безопасности в Европе, где теперь скромный служащий способен отрубить голову своему начальнику и насадить ее на чугунную ограду? Где рефрижератор на колесах давит детей, которые едят мороженое, глядя, как небо расцветает тысячей светящихся цветов?

Как я мог быть до такой степени слеп? И отказать женщине, которую любил, не уехав с ней?

Она умерла, потому что я уперся.

Она умерла, потому что я наивен.

Она умерла, потому что я верил в иллюзию.

Я возвращаюсь домой поздно. Мне хочется выпить и немного забыться. Разбавить вином кровь.

В вагоне, который катит по городским подземельям и по которому снуют солдаты, я хочу, чтобы мне светило чье-то лицо, а не только экран моего смартфона.

Дома тишина. Я звоню родителям.

– Не давайте ему смотреть телевизор, пожалуйста.

– Само собой, – отвечает отец очень спокойно.

А я как в лихорадке. Бормочет телевизор, тарахтят эксперты. Сообщают о волнениях где-то в Стамбуле. Почему мне с самого начала кажется, будто я уже знаю, что произойдет? Будто я уже видел эти кадры, пережил эти события? Я вижу, как люди карабкаются на штурмовые танки и забивают до смерти тех, кто сидит внутри, вижу голые тела со связанными руками, лежащие сотнями в пакгаузах. Слышу, как возбужденный вождь объявляет, что враги государства не будут преданы земле, и приговор его выглядит божьей карой. Вижу арестованных писателей, профессоров. Расцветающую пышным цветом ненависть к интеллигенции. Меня трясет. Я боюсь за сына.

Сплю ли я? Или проснулся в мире, которого не узнаю?

* * *

Мне надо ее видеть. Говорить с ней. Мы по-прежнему забываем переспать – так я предпочитаю это формулировать, – но ведем увлекательнейшие беседы. Особенно ночами, у меня. Я жду ее, как ждет визита заключенный. Она может появиться в любой час. Иной раз она выдает совершенно невероятные вещи для девушки, вряд ли склонной к политологии или религиоведению. По поводу положения в Турции, которое выводит ее из себя, она напомнила, что османы зашли в своем варварстве так далеко, что хранили в XV веке свои запасы пороха в Парфеноне.

– Эти процессии фанатиков на улицах Константинополя меня достали.

– Стамбул, Нана. Сейчас говорят Стамбул.

Она утверждает, что Европа слаба, что верить в единого бога – безумие, потому что бог одного всегда для другого дьявол.

– Политеизм никогда не убивал во имя веры, – добавляет она.

На днях она процитировала мне фразу римского сенатора III века, о котором я никогда не слышал. Квинта Аврелия Симмаха. Она рассказала мне, что он ратовал за восстановление старой языческой религии против императоров-христиан. А потом процитировала его. То есть именно процитировала, на три четверти голая в моей постели, громко и внятно:

– Мы все глядим на одни и те же звезды, небо у нас общее, один мир окружает нас. Не важно, на какой дороге каждый, по своему собственному разумению, ищет истину. Не одним путем можно достичь столь великой тайны.

Я отмечаю, что она так и не вернула мне «Дафниса и Хлою». И готов дать руку на отсечение, что книгу она даже не открыла. Потому что все это она уже знает, и куда лучше меня.

Вечеринка у нее дома подтвердила мои догадки.

Приглашение подсунули мне под дверь. Оно было оформлено как уведомление о смерти. Несколько белых строк на черном фоне в обрамлении греческого орнамента, узора, имеющего свойство двигаться вперед, возвращаясь назад. Целый символ.

* * *

На улице вскоре замельтешили машины, из которых выходили черные силуэты. Их драгоценности расцветили ночь острыми отблесками.

Я очень нервничал, нажимая на кнопку звонка. За дверью было уже шумно. Открыла женщина, при виде которой я чуть не сбежал. Ей было лет пятьдесят-шестьдесят, серые волосы, темные глаза. Эта самая женщина была в Пестуме с девушкой, которую я принял за Нану…

Нану, тотчас появившуюся, в маленьком черном платье. Сероволосая женщина скрылась.

Нана тащит меня в квартиру, которую я вижу на сей раз в свете десятков черных свечей. Мебель сдвинута, но произведения искусства все так же висят на стенах. Вещица Форназетти тоже на месте, в углу, у двойной двери, по-прежнему закрытой. В креслах болтают гости. Те, что помоложе, сидят на полу по-турецки. Одетые от коктейльных платьев от-кутюр до самого радикального streetwear ^[91], но все в черном. Когда я вхожу, на меня смотрят с любопытством: я единственный обут.

– Родня и кое-кто из друзей, – говорит мне Нана и, извинившись, исчезает в нарастающей суете.

Ко мне подходит блондинка. Ее платье без рукавов, зато почти закрывает шею, украшенную чем-то вроде торквеса ^[92]. Слишком тонкие губы, кажется, готовы убить словом.

– Вы, должно быть, соседушка, – говорит она, глядя на меня неприветливо.

Определение мне совсем не нравится, но я киваю. Протягиваю руку:

– Сезар.

– Амбициозно ^[93], – замечает она, подав мне свою, но не представившись. И ускользает к вновь прибывшим.

Женщина в черной блузе несет черный лаковый поднос, уставленный черными бокалами, которые наполнены черной жидкостью.

– Фессалийское вино, – говорит мне молодой человек с почти азиатскими глазами, тонкой бородкой и дредами, в длинной рубахе и повязанном вокруг бедер саронге. – Я сводный брат Наны. – Он чокается со мной и отворачивается, перехваченный молодой женщиной в платье-футляре.

В квартире уже человек тридцать. Дядя-поэт что-то запаздывает. Выпив свое вино, я иду искать Нану. Вокруг говорят по-гречески, громко. Фортепьянный мотив наполняет комнату. По клавишам барабанит молодой человек в смокинге, тоже босой. Я снимаю мокасины и заталкиваю их под комод. Беру еще бокал, рассматриваю стены, любуюсь профилем юноши за подписью Данте Габриэля Россетти, потом фотографией обнаженной женщины, снятой сквозь струны арфы. Я выхожу из гостиной и оказываюсь в длинном коридоре. Вдали маячит зеленый свет. Иду туда. Он исходит из огромной ванной комнаты четких линий, целиком отделанной зеленым мрамором с серыми прожилками. В центре стоит большая прямоугольная ванна, тоже мраморная, полная воды с душистой пеной.