Онлайн книга «Закрытие темы»
|
– Ну что, – сказал я, – вроде неплохо. Бодро написано. Молодцевато. Даже с эстрады читать можно. А зачем? Все про Пушкина пишут. Пушкин да Пушкин [23]. Очень подозрительно. Очень. – Я и сам вижу, – сказал он. – Всюду Пушкин. Откроешь роман, а там – Пушкин… – Или взять кинематограф. Что это ещё за мода? – Или критику нашу… Только и говорят, можно или нельзя Пушкина тревожить, этично это или неэтично? [24] – Вот видите, – сказал я (он тяжело вздохнул). – Вопрос очень сложный. Я, извините, к такому разговору не готов. Увы, не читал Гершензона. Трудно оценить иронию. Странно: тот факт, что я не читал Гершензона, давал мне почему-то моральное преимущество. Он заулыбался как-то глуповато, будто тоже не читал Гершензона, а только выудил откуда-то случайную цитату. – И что вас потянуло на Пушкина? – Сам не знаю. Пошёл в библиотеку и написал. – Вон вы какой начитанный… – Есть немного. – А что ещё пишете? – А так… Зарисовки… – Вы математик? – Постольку-поскольку. Я инженер. – Ну и прекрасно. Сварганьте что-нибудь на пять страничек о науке. Только о роботах не пишите. О роботах у нас куры не клюют. Он предложил написать о реликтовом излучении. – Нет, для нас сложновато. Ну, тогда о радиогалактиках, о квазарах, об успехах радиоастрономии. (Радио радиом, но его явно тянуло в космос.) Маленький очерк об эволюции Вселенной? Я задумался. – А хотите об антропном принципе? – А что это такое? – спросил я осторожно. Ну как же! Антропный принцип… Антропный принцип – это вам не хухры-мухры. Он объясняет картину физического строения мира. Все фундаментальные константы (неужели вы никогда не слышали?) предопределены фактом человеческого существования. Будь другой масса протона или гравитационная постоянная «гамма», и картина мира была б совсем иной. Жизнь в такой Вселенной стала бы невозможной. Нам повезло. Из бесконечного множества вариантов нам достался единственно приемлемый. Вселенная такова, потому что мы можем в ней жить. Если бы она была чуть-чуть другой, мы бы не смогли рассуждать об этом. Разве это не чудо: мы сидим и беседуем? Как вы считаете? – Пожалуй, чудо, – согласился я недоверчиво. Между тем рабочий день подходил к концу. Мы вместе вышли на улицу. Он всё ещё рассказывал мне про этот антропный принцип, а когда закончил, стал я витийствовать. Писать надо так и так. Больше парадоксальности и смелее, и чтобы был элемент игры – это обязательно. Мы прошли одну остановку. Около входа в метро его ждала – он сказал: – Оля, познакомьтесь, моя жена. А мы, кажется, знакомы, хотел сказать я, а может быть, и сказал, не помню. Помню, что сердце моё сильно забилось. Пожалуй, поставлю-ка я здесь отточие: … Обозначает оно не столько пропуск событий, сколько растерянность автора перед необходимостью что-то рассказывать. О чём рассказывать, когда ничего не случилось; или лучше так: когда что-то случилось, но это «что-то» находится вне событийного ряда. Грипп не задел. Дрожжи, перестали быть дефицитом. Выступил на профсоюзном собрании с зажигательной речью: как мы живём, товарищи, как работаем? Купил новый дипломат… Не то, не то, не то. У тебя, говорят сослуживцы, чёртики в глазах прыгают, – вот, что главное: чёртики скачут! Мир стал рельефнее. Идёшь по улице и замечаешь: рельефнее, не нарисованное, не из картона сделанное. Батюшки родные, да уж не в оптимисты ли ты записался? Брось, говорю, какой ты оптимист, ты пессимист окаянный (да-да!), пессимист окаянный!.. Так вот и получилось (как-то). Познакомились – подружились. Мы обнаружили духовное, – сразу так уж и духовное? а почему бы и не духовное? – обнаружили духовное родство. Иными словами, я сублимировал. Я сублимировал, и эта сублимация становилась объектом художественного осмысления. Лжесублимация. Ну вот, корифеи психоанализа. Что «вот»? Ничего. Всё в порядке. Дальше. Дальше возвращаюсь к идее отточия. Если бы я писал киносценарий, то в этом месте дал бы ряд эпизодов. Один за другим, и все мельком. Зима. Снег, улыбки. Мы втроём на льду Финского залива среди рыбаков-подлёдников. Мы в тире (похоже на ретро). Он убивает волка. Я раскалываю орех. Оля выбирает цель, заранее щуря левый глаз. На вечере молодых поэтов в ДК пищевиков. Молодой поэт размахивает руками. «Ты ни горяч, ни холоден. Устало глядишь на мир со стороны, а стало быть, терпелив. Хаос души сокрыт от взгляда постороннего. Отчасти ты жить умеешь. Ты умён. Ты счастлив? Ты ни горяч, ни холоден. Ты сыт…» Прыгает каскадёр с подножки мчащегося поезда. Посмотри, Оля, как весь изогнулся (замедленная съёмка. Сидим в кино). Сейчас он сгруппируется – медленно, как в дурном сне, – и покатится, покатится вниз по насыпи, мастер эффектных падений. Каждый повествователь должен беречь свой вестибулярный аппарат. А то как даст, как занесёт, замотает… … Впрочем, не знаю, не знаю. Быть может, юлианский календарь действительно имеет свои преимущества перед григорианским. Я готов легко согласиться, хотя и не слушаю К., и даже готов зевнуть, но, разумеется (благовоспитанный человек), не зеваю, а только сильнее сжимаю челюсти, и киваю в знак внимания головой, и гляжу на новогоднюю ёлку. Ёлка уже заметно поосыпалась, поувяла. Вся в бусах и серпантине, она, разукрашенная, напоминает теперь молодящуюся певицу, эта новогодняя, вернее, староновогодняя ёлка. Тринадцатое января. Вечер. Телевизор безумствует у соседа. Мультипликационный, как и обещано, концерт. А за окнами снег… (Имею обыкновение уточнять, что происходит за окнами, так вот: идёт снег, снежные хлопья…) Николай разворачивает карту миротворного круга. – Смотри: это тысячелетие прошло под знаком Рыбы, прошлое – тоже. Точка равноденствия перемещается в сторону Водолея… Я допиваю остатки чая. – Кстати, о времени. Пора и честь знать. Оля: – Не торопись, детское время. И то верно: живу рядом. – Ты их завёл? – Конечно, завёл. |