Книга Две сестры и Кандинский, страница 35 – Владимир Маканин

Стремительно уходит.

Ольга одна. Вот и всё… Время собирать!.. упавшие на пол, рассеянные там и тут репродукции.

А вот и разбуженный ночным шумом Коля Угрюмцев. Юнец сердит, трет заспанные глаза. И тут же начинает свое заикание.

— Ш-шум б-был. Разбудили.

— Иди спать.

— Этот ваш м-м-музыкант, Ольга, умудрился з-закоротить п-полсотню контактов. Целая л-лапша проводов!.. К-как ему это удалось?!

Коля вынес из глубины К-студии перепутанную проводку. Изрядный моток… Смотрит… Не знает, с чего начать.

— Когда з-замигало, я и-испугался пожара — проводка здесь с-старая, гнилая.

— Что посоветуешь?

— Вы о п-проводах? Или об этом… о в-вашем п-придурке?

Ольга молчит.

— Б-бросьте его. Он сам обвалился, идет на дно и в-вас тянет. Знаете п-почему?.. Потому что в-вдвоем тонуть легче.

Юнец поднабрался горьких истин.

— Откуда ты это вычитал?

— Ниоткуда… В-в-вдвоем тонуть — это ему как о-орден. Как о-о-оправдание… Б-бросьте его.

Коля возится с проводкой.

Ворчит юный заика: — Темный, оказывается… Д-дремучий… Купец первой г-гильдии… Н-надо же!

Мигает починяемая им подсветка.

Ольга одна. Еще одной «окончательной» — крикливой, истеричной, накрученной ссорой больше. Но кому и как это расскажешь?

Как нелепо, как нескладно выглядит для других твой жизненный промах.

* * *

В ментовке сегодня нешумно, — можно сказать, буднично и тихо. Даже пьяндыг не набралось. В обезьяннике на просвет решеток никого, пусто.

Инна подошла ближе. Решетка слабо освещена.

С той стороны решетки Максим.

— Привет, Инес.

— Привет.

Вот-вот его выпустят. Как-никак полдня взаперти!.. Скучающий рок-музыкант, насиделся в вонючем одиночестве. Штраф за него как раз внесен.

— Почему выручать меня пришла ты, а не Олька?

— У нее нет денег оплатить штраф — это раз. Два — она не хочет тебя видеть.

— Извини, Инес… Я не спрашиваю, сколько ты внесла. Денег, чтобы вернуть, у меня все равно нет никаких.

— Не спрашивать в твоей ситуации — это очень разумно.

— И потом — что значит у Ольки нет денег?.. Инес! Ты же знаешь. Народная мудрость… Как говорит мой барабанщик — продай последнее, а мужика выручи.

— Отчего бы ему не продать свой барабан?

— Инес!

— Чтобы вызволить тебя из ментовки, он мог бы продать за недорого — не торгуясь.

— Ты, Инес, не то слышишь. Ты почему-то всегда слышишь не то.

— Я слышу то.

— Продай последнее — это же, Инес, вообще говорится. Есть много разного на продажу. Есть много чего последнего, что можно сбыть и продать.

— Это у мужчин — много чего.

Поговорили.

Инна тронула ржавые прутья, решетка бренчит: — А деньги на билет наскреб?.. Ты уезжаешь сегодня? Точно?

Да, Максим уезжает. Да, далеко. Сегодня же… Но можно помедлить. Что, если он все-таки попробует последний шанс: — Инес… А что, если я скажу Ольге, что я виноват?.. что ее прощение… что я…

Инна, протянув руку сквозь решетку, прижимает пальцами его губы, придавливает — помолчи! поздно!..

Это Ольгин жест. Без слов!.. Классическое обрушение уже вчерашнего чувства… Уже не поправить.

Но невысказанность душит его. Как это без слов?!. Рок-музыкант не хочет, не желает понимать, если без слов: — Я… Я прямо скажу ей, что я… что моя стрёмная музыка… что моя взрывная любовь…

Инна вновь руку к его губам — молчи. Поздно!

Ольга уполномочила.

— Ага! Объяснения не принимаются?.. Значит, просто уйти… Инес?.. Просто исчезнуть?

Молчание.

Молчание как у реки пасмурным утром.

Возле милицейской решетки все понимается быстро.

— Инес. Пусть так!.. Я уезжаю. Когда менты меня забрали, я каким-то чудом успел отдать моим пацанам собранные в шляпу деньги. Мне купят билет… Поездом… До Новосибирска.

— Неслабо… А откуда деньги?.. Ах да!.. Вы же нищенствовали!

— Мы играли. Мы пели для людей, Инес.

— Мент рассказал…

— Ментяра что понимает?!. Знаешь, Инес, мы и впрямь классно играли. Мы весь день играли в полную силу. Особенно барабанщик… Простые работяги останавливались. Серенькие умученные служащие. Восхищались, Инес!.. Все до единого. Все, кто шли к метро мимо нас.

— Мент считает иначе. Мент сказал, что вы перегородили тротуар. Шляпенками своими… И не давали никому пройти.

— Так принято. Всё как в Париже, Инес. Выставили на тротуар несвежую шляпу для скромных пожертвований.

— Вы выставили пять дохлых несвежих шляп! Для скромных пожертвований… Человек не мог шагу шагнуть!

— Если бросит денежку, он мог шагнуть.

— Ты считаешь, что так делают в Париже?

— Мне, Инес, говорили, что в Париже еще и круче. Там нищий, скажем, трясет коробкой. Прямо перед носом проходящего человека — дай!.. Дай!.. Дай!.. Гремит на всю улицу! Жестяная большая коробка… Нищий заодно загораживает путь и обдает тебя своей ночной вонью. А если удачно, если ты все-таки прошмыгнешь мимо, не бросив монетку, эта пьянь бежит за тобой два квартала и вопит: «Рогоносец! Рогоносец!.. Вы видите этого убегающего рогоносца?!»

— У нас это не смешно.

— Тут ты права, Инес. У нас рогоносцы — милейшие люди.

Милиционер отпирает решетку. Отдает Максиму его рюкзак… Выходи! Лети, родной! На волю!

А рок-музыкант продолжает сравнивать с Парижем: — У нас, Инес, Россия. У нас обязателен интеллектуальный, с фигой, намек… В придачу к лежащей на асфальте несвежей шляпе.

— Пошли, философ.

— Однако согласись, Инес… Мы, в России, жалеем человека. У нас не звучит просто «рогоносец»! А вот если оживить эту фишку живой водой… А?..

Он рассуждает:

— А вот пусть бы у нас — как у нас!.. Если жадина не бросил мелочовку в лежащую и просящую шляпу, каждый продвинутый бомж вправе вслед ему вопить оскорбительно и в духе времени: «Стукач! Стукач!.. Запомните рожу этого стукача!»

— Пошли, пошли быстро.

Максим, на ходу ощупывая рюкзак, предложил милиционеру: — Не хочешь диск с моей музыкой? Задешево.

— Нет.

А на выходе на легком ветерке Максима Квинту ждали трое озленных и непохмелившихся. Наконец распавшаяся его рок-группа.