Книга Химмельстранд. Место первое, страница 91 – Йон Айвиде Линдквист

Вместе, но не совсем близко, не бок о бок, фермеры пошли проверять свои плантации – результат оказался именно таким, какого они и ожидали: все уничтожил дождь. Ни листочка, ни стебля, ни побега – ничего. Все, что осталось, – пятно черной, точно выжженной земли.

– А трава… – сказал Улоф и вытер ноги о по-прежнему зеленый травяной ковер.

– Да… лучше не говорить.

– Думаешь, про то, чего не понимаешь, и говорить не стоит?

Леннарт вздохнул.

– Если есть что сказать. Насчет травы. Это я насчет травы.

– Эта трава… думаю, эта трава приспособилась здесь расти. То есть к местным условиям.

– Как это? Что ты имеешь в виду?

– Ничего я не имею в виду. Только то, что сказал. Что сказал – то и имею в виду! – Улоф даже слегка повысил голос. – Приспособилась к местным условиям. Все, что не приспособилось, – пиши пропало.

Они подошли к месту, где стоял кемпер Дональда. От складного стула остался лишь ржавый скелет, а импрегнированные доски пола превратились в темную зеленоватую кашицу.

Леннарт осторожно потрогал ее кончиком сапога.

– Из этого башню не построишь.

– Нет. Не построишь. Но я не особенно верю в эту затею с телефоном.

– Да и я тоже. Но неплохо бы. Домой позвонить, к примеру.

– Кто говорит – еще как неплохо.

Неловкость почти прошла. Они оба это почувствовали, одновременно глянули друг на друга и неуверенно улыбнулись.

– Слушай, Леннарт…

– Не сейчас. Потом. Выберем время. Надо бы…

– Привыкнуть к мысли, что ли?

– Ну да. Точно. Приблизительно так.

Они огляделись. Магический круг на перекрестке исчез, и все вернулись к обычным занятиям – если какие-то занятия в этом месте можно назвать обычными. Карина обследует бак для воды, Петер вытаскивает из вагончика испорченные вещи. Дональд и Майвор уже в машине – сейчас поедут.

Вполне мирные занятия, как будто временная опасность миновала, кризис преодолен и психически переработан. Но только внешне. Лица людей, жесты, даже голоса изменились после того, как им пришлось заглянуть в глаза неизбежной смерти. Делают вид, что чем-то заняты, потому что сознание их отравлено мыслью: они обречены. Еще один такой дождь – и от человека, как от неведомого Эрика, останется только пара предметов из кислотоустойчивых драгоценных металлов. День, два, может быть, даже неделя – но смерть неотвратима. Раньше или позже.

* * *

Зуд в руках невыносим. Настолько невыносим, что даже внезапно возникшее мучительное, но хорошо знакомое чувство голода Изабелла приняла как облегчение. Она выбралась из ямки с золой и пошла к киоску. С каждым шагом от ног вздымалось облачко пепла. Невесть откуда взявшиеся комары норовили сесть на потный лоб.

О, проклятье…

Она должна была раствориться, сгореть, очиститься и умереть. А тут… Вонь от туалетов такая, что к горлу подступил комок и она задержала дыхание, чтобы не вырвало. Едва преодолевая отвращение, подошла к киоску. Парень за прилавком – лет восемнадцати, физиономия воспаленная от бесчисленных угрей.

Изабелла выпрямила спину, слегка выпятила грудь.

– Шоколад есть?

Парень покосился на нее, покачал головой и отвел глаза. Изабелла незаметно глянула вниз – соски напряглись, зазывно проступают сквозь тонкую ткань блузки. Этот прыщавый юнец должен бы онеметь от восторга, а он даже не хочет на нее смотреть. Мало того – повернулся и начал что-то там переставлять на полках.

Еще на подходе она заметила на прилавке коробку с шоколадными вафлями. Огляделась, прихватила пару и пошла прочь от киоска, на ходу разворачивая яркую обертку. Откусила кусочек и стала жевать. Знакомый вафельный хруст, но у шоколада вкус пепла. Откусила кусок побольше, провела языком во рту – отвратительный вкус только усилился.

Она вспотела, начали дрожать руки.

Двое пожилых людей за раскладным столом возились с рыболовными снастями. На столе разложены поплавки, грузила, лески. Отдельно на стуле – перемет. К дереву прислонены три бамбуковых удилища. Изабелла, преодолевая зуд в руках, подошла поближе.

– Привет, ребята.

Рыбаки нестройно кивнули, но даже не подняли глаз. Один вязал замысловатые узлы на крючках перемета, другой пассатижами крепил на леске грузило.

Ты самая красивая женщина из всех, что я видел. Сколько мужчин говорили ей эту фразу? Пять? Семь? Десять? А тут сидят три половозрелых мужика, они должны были бы пасть к ее ногам, а они даже не посмотрели. Изабелла стащила с себя блузку, сняла трусы, бросила белье к ним на стол.

– Вы что, не видите? Посмотрите на меня, сволочи!

Один из дядек аккуратно отложил в сторону трусы, приземлившиеся на банку с червями, и продолжил возиться с переметом.

Ее терзал голод. В голове шумело.

От стола шли две тропинки. Изабелла выбрала правую, ту, что ведет в лес, и пошла, яростно скобля остатками ногтей предплечья – зуд стал таким невыносимым, что она побежала.

Раны начали кровить. Тропинка узкая, сучья и ветки то и дело вонзались в ее голое тело, и наконец-то начало понемногу отпускать ощущение нереальности происходящего. Сучья колючи и реальны. Она раскинула руки в стороны – пусть в тело вонзается все острое и колючее… и боль стала такой сильной, что смыла все остальные чувства. Под напором этой боли исчезло все – отчаяние, растерянность, тоска. Осталась только боль.

Оказывается, она не одна. Вместе с ней бегут, жалобно крича, еще пятеро. Она замедлила бег, повинуясь импульсу бежать вместе с ними, попасть в такт. И тоже начала кричать. Это был мучительный рев плоти, сожженных мышц и нервов, все тело превратилось в тугой узел боли, не дающей никакой надежды на избавление.

И голос той, что когда-то была Изабеллой, слился с голосами других в неумолчной, никогда не прекращающейся жалобе, в душераздирающей песне о жизни, о боли, о голоде, о вечном движении в никуда.

* * *

У Дональда за последние часы то и дело менялось настроение. Не то чтобы от плохого к хорошему – нет, главным образом различные оттенки недовольства, злобы и даже ярости. Он смотрел на свою машину и выглядел совершенно убитым.

Мыть свой джип Дональд не доверял никому. Сам мыл, полировал, натирал воском. Никогда он не бывал таким счастливым, как когда возвращался из гаража, проведя пару часов с куском саамской замши в одной руке и флаконом с воском Turtle в другой. Машина сверкала, как горное озеро в лучах закатного солнца. Он часто небрежничал с бритьем, не замечал крошек в углу рта, но машину содержал в такой чистоте, что впору накрывать шведский стол на капоте.

Никакая саамская и никакая другая, самая волшебная замша в мире не поможет. От лака остались липкие грязные потеки. Акриловые рассеиватели фар и мигалок расплавились и превратились в бесформенные комки.