Книга Белые лилии , страница 13 – Олли Ver

Он открывает рот, но беспомощность забирает слова, запирает звуки. Новая игра, новые правила, которых он не знает. Она слишком опытна в том, что называется болью, ибо чувствует её каждый день. По-настоящему пугать умеет лишь тот, кто умеет бояться.

Голос за дверью:

– Мама, Максим, встает по ночам к колыбели, кормит, баюкает и отмывает твой крошечный зад от дерьма. Мама сидит у твоей кровати с тазом, когда ты блюешь. Мама краснеет перед учителями за твои промахи, так скажи мне, Максим… я – мама?

Максим стискивает зубы, бессильно сжимает кулаки. Он не может возразить – он еще слишком мал, чтобы найти аргументы и понять логику. Он просто чувствует, как внутри вспыхивает, рождается ненависть. Едкие клубы, завитки темно-синего яда – они оживают не в сердце, они рождаются в животе.

– Сколько тебе сейчас лет, Максим? – её голос становится совсем сиплым и слабым.

– Девять.

– О… – голос искренне удивлен, – ты уже совсем большой.

Тишина.

Максим слушает свои ощущения – алая любовь, синяя ненависть расползаются по телу. Они тянут друг к другу завитки густого тумана, словно щупальца, они растут, набухают, двигаются навстречу, заполняя собой. Смутные воспоминания рисуют незнакомые очертания на поверхности сознания, но узоры эти откуда-то из самой глубины, самого истока черной памяти. Вот-вот должно случиться что-то, что когда-то давно уже было. Так близко, совсем рядом… Он не помнит того, что должно произойти, но откуда-то знает, что это красиво. И за секунду до того, как красное сливается с темно-синим, рождая сверкающее, яркое…

– У меня для тебя подарок, – говорит она.

А затем в щели под дверью появляется что-то тонкое, длинное – с металлическим звоном брякается на пол и на половину показывается из-под закрытой двери. Максим наклоняется и подцепляет пальцами острый конец, тянет на себя и выуживает предмет. Это ножницы. Согретые её рукой, они быстро теряют тепло, скользят под пальцами, и что-то мокрое остается на коже, остывает, становится липким и сильно пахнет железом.

***

– Ты серьезно?

Псих кивает. Я не верю. В такое довольно сложно поверить на словах. Нужны хоть какие-то визуальные ориентиры – вырезки из газет, громкие заголовки в интернете и сообщения в новостях. Но их нет. За высоким забором, в тишине брошенного здания, в камере смертников не так уж много информации, кроме той, что вы – приговорены.

– Но как ты узнал? Ты же сам сказал – ни газет, ни телевидения?

Псих бубнит:

– Ты искать бу-удешь или н-нет?

Я ежусь – мне очень не хочется даже переступать порог. Не из брезгливости, просто здесь все пропитано духом хозяина комнаты, и мне не хочется прикасаться даже к дверной ручке, не говоря уже о том, чтобы рыться в его вещах. Псих, если и замечает мое упрямство, то вида не подает. Морщусь и прохожу в комнату.

Ох, Блоха… оказывается, ты любитель роскоши. А с виду-то и не скажешь.

Я прохожу в огромную комнату, миную кровать размером с континент, огибаю лаконичную тумбу мимо причудливого кресла в стиле хай-тек, подхожу к столу, где царит буйство компьютерной техники и всевозможных сопутствующих – от колонок различной величины, до незнакомых приспособлений, назначения которых я боюсь угадывать.

– Один из сан-нитаров, – говорит Псих, и его подбородок привычным жестом тянется вверх, – был на ре-едкость болтлив, – руки Психа беззастенчиво обшаривают полки и ящики.

– Ты говорил, что мы ничего не найдем?

– Я м-могу оши-ибаться.

Я хмурюсь, напоминаю себе, где я. Удивительно, но страх превратился в блеклое марево, стал акварельным фоном – разум как будто смирился с вынужденным соседством и перевел ситуацию из экстренного «ЧС» в безвыходное «мать его за ногу, опять полное дерьмо…». Я устала бояться, и, в конце концов, из острой формы страх перешел в хроническую. Нужно быть честной – я знала, что подобное должно произойти, и вот теперь, когда оно случилось, все логично встало на свои места. В лучших традициях «Сказки». Так что давай, Марина Владимировна, разгребай.

Я вздыхаю и открываю ящик стола.

– Бинго! – я выуживаю шоколадный батончик и гордо смотрю на Психа.

Он поворачивается, смотрит на мою находку и кивает:

– Х-хорошо.

– Дуракам везет, – смеюсь я.

– О, как… – бубнит Псих, – Тогда где м-моя двухп-палубная яхта?

Я смеюсь:

– Ну, знаешь, если уж мы начали мериться психической несостоятельностью, то мне за мой идиотизм, как минимум, личный самолет положен.

– Ес-сли будем м-мериться – ты про-оиграешь, – улыбается он, обшаривая боковые полки компьютерного стола.

– Это еще почему?

– У меня с-справка есть.

Охренеть. Даже в этом вопросе можно быть вшивым дилетантом.

– Ладно, – говорю ему. – Один – ноль в твою пользу. И что прямо совсем, как в девяностые?

– О-очень похоже.

– А в чем разница?

Псих пожимает плечами:

– В м-масштабах, по-олагаю. Т-только в на-ашем городе. Хотя в-вряд ли подобное м-можно п-провернуть без участия централиз-зованной власти.

– И зачем это ей?

– Н-не знаю. М-может, с-социальный эксперимент? А м-может… – он обходит стол, подходит к платяному шкафу и открывает его, – …государство и правда б-больше не к-контролирует про-оисходящее.

– Это невозможно.

Псих роется в вещах, забираясь все глубже в раскрытую пасть шкафа, отчего голос еле слышен и ему приходится напрягаться:

– И тем не м-менее…

– Подожди, подожди… – говорю я. – Ты же понимаешь, что об этом бы трубили все новостные каналы!? Я бы точно услышала! По твоим словам, в городе царит полнейшее беззаконие – рейдерские захваты, «заморозка» зарплат на крупнейших предприятиях, бунты, массовые протесты, свержение половины чиновников законодательного собрания, главы города и…

– М-марина, – Псих вылез из кафа, повернулся и устало посмотрел на меня, – я пра-авда не знаю, что п-происходит. Но ис-стория знает п-примеры того, как огромная страна может с-спрятать целый город, – сказал он, – и люди ни-ичего не будут знать о т-том, что в нем т-творится.

Он огляделся, нахмурился, провел огромной ладонью по щеке и подбородку, а затем сказал:

– По-ойдем отсюда. З-здесь мы больше ничего не найдем.

***

Смотрю на Розовощекого и задаюсь вопросом – чем нам грозят эти «качели»? Из истеричного комка непредсказуемости он превратился в отрешенного, заторможенного человека на грани кататонии. Олег рассказывает нам, как они с Викой наткнулись на кафе на первом этаже. Уже потому, что они пришли с пустыми руками ясно, что они ничего не нашли, но мэр очень расстроен, и ему нужно выговориться, а потому никто ему не мешает. Под его яростный монолог, каждый из нас молчит о своем. Вика, скромно опустив ресницы, осторожно вытирает грязные руки кончиком туники. Единственное, что возмутило девушку и заставило заговорить первой – отсутствие воды. «Даже руки нечем помыть», – обиженно сказала Вика, после чего замолчала. Поэтому я даже смотреть на неё не могу – отсутствие воды в кранах или бутылках вызывает у неё лишь досаду, но никак не проецируется на не далекое будущее, где мы вцепляемся друг другу в глотки за глоток живительной влаги. Я пытаюсь убедить себя, что в таком возрасте, будучи физиологически готовым к взрослой жизни, далеко не всегда готов к ней морально. Но чтобы настолько… Меня не раздражает святая наивность – я пыталась раздражаться, пыталась злиться, но тщетно. Все, что я чувствую – гудящее, словно высоковольтный провод, чувство вины за то, чего не делала – за то, что она здесь. Мысли Психа, даже с учетом официального заключения специалистов, были мне яснее и понятнее, чем мысли здоровых, а вот Олег же вот уже полчаса изливал свои, и их логика была обезоруживающе проста – мы в полной жопе. Ну что ж, остается только развести руками, и теперь, когда у нас есть подтверждение очевидного, мы соображаем масштабнее: