Онлайн книга «Квантовая ночь»
|
Провинциальная медицинская страховка покрывает аборт в таких случаях, если вы решите его сделать. – Господи, – снова сказала Анна-Ли. – Господи… – Вам необязательно принимать решение сегодня, – добавила доктор Вилладжер. – Но это нужно сделать в ближайшее время. * * * Мы с Анной-Ли лежали рядом в постели, вглядываясь в тёмные глубины потолка. – Дорогая, – сказал я, – мы ведь говорили об этом, перед тем как сделать тест. Я надеялся на словесное признание или хотя бы на шуршание подушки, которое показало бы, что она кивает в знак согласия. Но ничего не услышал. – Я хочу сказать, – продолжил я, – поскольку мы планируем лишь одного ребёнка, мы должны подумать, будет ли этот ребёнок наилучшим вложением наших ресурсов, верно? Нас ждут огромные дополнительные расходы, и, что бы мы ни делали, у ребёнка почти наверняка будет жизнь не только пониженного качества, но также и более короткая: люди с синдромом Дауна редко доживают до тридцати. Она была неподвижна, словно поваленная статуя. – И кроме того, ты ведь знаешь позицию утилитаризма: нельзя отдавать предпочтения собственным нуждам; ты не можешь ставить их впереди нужд других. Но ты можешь учитывать их так же, как и нужды любого другого человека. Это не та жизнь, которой мы хотели. Да, конечно, быть родителями – это всегда работа на полный день, но это не оставит нам возможности ни для чего другого. А экономический ущерб… Я замолчал, желая, чтобы она дала какой-нибудь знак – какой угодно, – что мои слова проникают в её сознание. – Ты говоришь о нашем сыне, – сказала она наконец. Я выдохнул. – У эмбриона… – Пожалуйста, – твёрдым голосом прервала меня Анна-Ли. Но я не сдавался. – У эмбриона моральная ценность не больше, чем та, что мы присваиваем животным с похожим уровнем самосознания, рационализма, способности чувствовать и прочего. Позиция утилитаризма… – В жопу утилитаризм, – сказала она и перевернулась на бок, спиной ко мне. Я тоже перевернулся на бок; мне хотелось её обнять, но я лишь протянул руку и коснулся её. Ухом, прижатым к подушке, я различил тихое биение своего сердца. Или… Нет, нет. Разумеется, моего. Чьего же ещё? * * * Я был там, в родовой палате, когда Верджил появился на свет. Он молчал; даже когда доктор Вилладжер осторожно шлёпнула его по попе, он не издал ни звука. Я надеялся, вопреки всякой логике, увидеть нормального ребёнка, но даже по чертам его лица, сплющенного и мокрого, было видно, что пренатальный диагноз был верен. У Верджила было плоское лицо, и язык чуть высовывался изо рта. Доктор Вилладжер протянула его Анне-Ли, лицо которой до сих пор было залито слезами после испытанных во время родов болей, однако на нём появилось выражение радости, когда она взяла мальчика на руки, – и пока не посмотрела на меня. Хотя я сыграл свою роль безупречно, её взгляд был холоден. * * * После родов Анну-Ли и Верджила продержали в больнице четыре дня: по-видимому, у ребёнка с синдромом Дауна сразу после рождения может возникнуть масса осложнений – проблемы с дыханием, трудности с сосанием и прочее. Я проводил в больнице столько времени, сколько мог; когда в часы для посещений не мог прийти я, там была мама Анны-Ли. Когда Верджила наконец были готовы выписать, я приехал, чтобы отвезти его с Анной-Ли домой. Я вошёл в знакомую палату с её бледно-жёлтыми стенами: моя факультетская страховка не покрывала расходов на индивидуальную палату. Я удивился, обнаружив там тёщу, молча стоящую рядом с кроватью. – Я не еду домой, – сказала Анна-Ли, как только я вошёл. Верджил спал у её груди. – Но доктор Вилладжер сказала… – Я выписываюсь из больницы, – прервала меня Анна-Ли, – но мы с Верджилом будем жить у моих родителей. Я секунду помолчал, переваривая услышанное. – Могу я спросить почему? – Я не хочу, чтобы Верджил когда-нибудь увидел этот твой взгляд. – Какой взгляд? – Говорящий, что ты хотел бы, чтобы он никогда не рождался. – Анна-Ли, прошу… – Это ведь правда, да? Ты именно так к нему относишься. Я открыл было рот, но не смог найти подходящих слов. Анна-Ли крепче прижала младенца к себе и покачала головой: – Ради бога, Джим… * * * Я тряхнул головой, прогоняя воспоминания, и снова повернулся к Кайле, в её гостиной, здесь и сейчас – и попытался увести разговор подальше от детской темы. – Это Тревис? – спросил я, вставая и приглядываясь к фотографиям в рамках, расставленным по книжным полкам. Я заметил фамильное сходство с Кайлой: высокие скулы, крупный нос и идеально вертикальный лоб. Она подошла и встала рядом со мной. – Ага. На одном из фото на нём была коричнево-жёлтая футболка Университета Манитобы. – Он тоже учился в Манитобе? – Да. В бизнес-школе. Он был очень спортивным – хорошо бегал, но кроме того занимался сноубордингом, мотокроссом и прочим. – Она указала на другое фото: – Вот здесь он финиширует на Бостонском марафоне. – Какой это год? Она взяла рамку, перевернула её и прочла надпись на обратной стороне. – Двухтысячный, – сказала она. – «Марафон Миллениума». – Я собрался было сказать: «На самом деле…», но она меня опередила: – Конечно, не по-настоящему. Но так его назвали. – Однако потом в её голосе прорезалась грусть. – Последний год, когда Тревис в нём участвовал. – Да? – Он впал в кому в 2001-м. У меня похолодело внутри. – Когда именно? – Не помню точно. Но где-то перед тем, как мы начали встречаться. – А это было в начале марта, так что, если ты уверена, что это было в 2001-м, значит, где-то в январе или феврале. – Думаю, так. – Ты говорила, что его нашли без сознания. Где? – В аудитории. – В университетском кампусе? – Ага. – Ты знаешь, в каком здании? – Нет. А что? – Он никак не мог участвовать в экспериментах профессора Уоркентина? – Понятия не имею. – Господи. – Я вернулся к дивану и тяжело уселся на него. – Джим? В чём дело? – Менно Уоркентин недавно мне кое-что рассказал. Что он чувствовал такую вину передо мной, что… в общем, по его словам, он пытался покончить с собой. Не получилось – он разбил машину и ослеп… |