Онлайн книга «Безумие »
– В одну реку хочется войти дважды только в одном случае: если вода тёплая. – Это ты к чему? – потерял цепочку остроумия Артур. – Искупаться хочется. – Мне тоже. В славе, например. Мне почему-то всё время казалось, что я рождён, сделан для чего-то грандиозного, важного, что я обязательно буду известен, но вот время проходит, а известности как не было, так и нет. И скорее всего уже не будет, наверное. – Наверное обязательно будет знаменит. Вот увидишь. – А я? – Ты не одинок, миллионы людей хотят быть известными, конкуренция бешеная. Скоро магазины нам надоели, мы вышли из них из всех сразу, свернув на улочку, которая спустила нас к зелёному парку, в котором, как заведённые, пели финские птицы. Песни их были о главном, об умении радоваться жизни, переживая невзгоды, а для того, чтобы научиться летать, достаточно расправить крылья. Там мы встретили пустую скамейку и сели. Вспомнили, как праздновали в этом парке, который был одним большим катком, пару лет назад Новый год, как катались здесь на коньках меж деревьев и целовались до посинения. Сумасшедший поэт читал стихи вслух, стоя рядом с каким-то памятником. – Я же тебе говорю. Сумасшедшая конкуренция. Готов ли ты сойти с ума ради этого? На полном ходу. – Пожалуй, нет. Скоро поэт пропал так же внезапно, как и явился, только шарф зеленел на чьём-то гранитном барельефе. Мы подошли поближе. Тот оказался тоже поэтом. – Преемственность. – Думаешь, тоже психопат? – Стихопат, – поправила меня Шила. – Стихи на финском звучат как-то иначе. Что-то рифмы я не заметил. Может, это и не стихи были вовсе, а проза жизни. – Всё зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели независимость от рифмы. – Выключай филфак. – Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром. – Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков? – Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал. – Жаль, непонятно было о чём. – Все стихи о любви. Отсюда его сенсорное понимание женщин, – начала фантазировать Шила. – Допустим, что за пять лет учебы он так или иначе был втянут в их личное пространство, в их бабский космос. Что дальше? – Он даже не сопротивлялся, просто летел по орбите, а вокруг одинокие планеты, загадочные галактики и неприступные звёзды. Он смотрел на них, общался, отрывал их, других, и себя, тоже другого, более чувственного, что ли. – А потом он встретил её, и пошла поэзия. Страдания, мучения, терзания, сигареты, пиво, вино, спирт, и стихи, стихи, стихи. – Надо же было чем-то закусывать чувства. В любви всё на грани – реального и вымышленного, рационального и безумного, мужского и женского. Думал, что пишет для себя, на поверку оказывается – для них, для неё. Кто ещё, как не мужчина, должен писать женщину? – Только он, – погладил я руку памятнику, и, видимо, не первый и не последний, потому что палец, в отличие от остальной бронзы, стал уже золотым от частых прикосновений. – Почему я пошёл на лётчика? Читал бы тебе сейчас стихи. – Ни в коем случае. Для мужчины филология – это не наука, это чувство женщины. – А авиация? – Её возвышение. В знак одобрения этих слов я обнял за талию Шилу и уткнулся в её копну волос. – Золотые руки, – тоже не удержалась и взялась за палец поэта Шила. Его указательный палец блестел точно так же, как лапы и морды у бронзовых грифонов на набережной Невы напротив Академии художеств. Тем поклонялись вечные студенты, этим – временные поэты. – Почему же вы бросили писать в столбик? – поднял Артур голову и обратился к поэту, хитро глядя в его тёмные бронзовые зрачки. – Метаморфозы творчества привели меня к тому, что, если писать в столбик, это было похоже на стихи, а если экономить на бумаге и тянуть, словно лямку, строчку, то это уже сплошная проза, – ответила за него Шила. – Ну, представьте, едете вы по дороге, а там всё столбы, столбы, – скучно. – Что для вас литература? – Если стихотворение для меня – это мгновение, попытка поймать эмоцию, то проза – попытка её удержать и приручить. – Вы счастливы? – посмотрел я уже на Шилу. – Разве может поэт быть счастливым? Счастливый поэт – это не поэт. – Это поэтесса, – обнял я Шилу, поворачивая её от памятника на выход из парка. – Жизнь наладится, стоит только сломать стереотипы. – Или стереотипа, – поцеловала она меня в щёку. – Я уже давно сломлен. Смотри, какие на небе облака. – Да, только не начинай про небо, а то это на два-три дня. Я помню и про перистые, и про кучевые. А мы ещё не всё здесь попробовали. – Ты спускаешь меня с небес на землю. – На воду. Слушай, а лебеди, они же и вчера здесь качались на волнах, – стала присматриваться к парочке лебедей, качающихся на глади озера, Шила. – Какая верная пара. Любо-дорого посмотреть. Смотри, как они привязаны друг к другу? – Я бы сказала – ко дну. Пластиковые. Бутафория. Я думала, хоть за границей всё настоящее. – И вправду, синтетические, – стала очевидна подмена… – Не грусти. – Я им, как дура, хлеба взяла. Покормить. – Ты так расстроилась, будто никогда в жизни не видела пластиковых союзов, – пытался найти глаза Шилы своими зрачками Артур. Но те смотрели куда-то вдаль, на другой берег озера. – Я бы так не хотела, – ветерок грусти пробежал по лицу Шилы, когда они уже отошли от воды. – А что бы хотела от жизни? – Клубники, – быстренько взяла она себя в руки. – Я знаю одну полянку. Встроенные друг в друга, перебирая брусчатку, мы двинулись к рыночной площади, где на прилавках зажигательно клубилась ароматная ягода. * * * Струны были тяжёлые, но настройщик не сдавался, он настойчиво пытался приручить инструмент. Он тянул арматуру за арматурой, подвязывая их тут и там, делая стяжку под заливку цементом. Сосед строил дом в одиночку и уже вырастил на своём участке второй этаж. – Сибариты пьют чай и смотрят любимую картину: как надо работать, – смеялся Марс жирным от шашлыка ртом, то и дело подливая вино и успевая переворачивать мясо на костре. – Ты смеёшься над ним, а ведь скоро он нам закроет небо. И будет уже не до смеха. Либо будем смеяться уже в темноте. |