Онлайн книга «Тридцатая любовь Марины »
|
– А ты за него замуж вышла? – прошептала Марина, неподвижно уставившись в черную дверь балкона. – Да нет, что ты, – еще крепче обняла ее Мария. – Вышла я за Сережу, а Женечка у меня первый был. Первая любовь. Он меня и женщиной сделал. Мы так любили друг друга, обалденно… Все-таки я вот смотрю на тебя – какая ты красивая. Невероятно! Просто завидую тебе… Она погладила пальцем Маринину бровь: – Настоящая принцесса… – Да какая я принцесса… это ты принцесса… – Как тебя будут любить, Маринка, как будут страдать из-за тебя! – Прямо уж… – Точно. Проходу не дадут. – Да ну их… – Как же – да ну? – нежно повторила Мария, гладя ее щеку. – Мальчик тебе объяснится в любви, а ты – да ну? Это не дело. На чувства надо отвечать. Губами. Понимаешь? Хочешь, научу тебя целоваться? – Я не знаю… Длинные пальцы гладили подбородок, бездонные глаза смотрели в упор: – Тебе нужно это уметь, Мариночка. Обязательно нужно. Давай… Перегнувшись через сиденье дивана, она хрустнула выключателем. Комната погрузилась в темноту, только слабый свет двух уличных фонарей протянулся по потолку бледно-голубыми полосками. – Повернись ко мне, – прошептала Мария, разворачивая ее за плечи. Марина повернулась. Ее белое платье было заметно в темноте, в то время как от темно-коричневой Марии остались только блестящие глаза, поймавшие искорки двух фонарей. – Я буду твоим мальчиком… Невидимые руки настойчиво обняли, Мария прижалась своей мягкой грудью и стала целовать в шею, горячо шепча: – Милая… любимая моя… люблю тебя… ты будешь моей… моей женщиной… моей первой женщиной… Марине было приятно и хорошо, она положила свои руки на съеденные тьмой плечи, прижалась к невидимому телу. Так длилось долго. Мария целовала ее в шею, в щеки, посасывала мочки ушей, гладила грудь и плечи. Губы ее были теплыми и мягкими. Потом вдруг они оторвались от щеки, исчезая на секунду, и вдруг… Это было так нежно и неожиданно, что Марина вздрогнула, знакомая зыбкая волна мурашек стремительно прошлась по спине. Нежные губы коснулись ее губ, требовательно раздвинули, и чужой язык вошел в них, тронул язычок Марины. Рот приятно онемел, словно принял в себя обжигающее сладкое вино, которое быстро прошло в грудь, заставив сердце затрепетать, а тело – замереть. Смоляные глаза стали совсем близкими, тусклый отблеск фонаря играл на гладких волосах лунной морской дорожкой. Язык снова вошел в рот Марины, неожиданно для себя она поняла сущность урока, ее губы ответно ожили, дрожь прошла по членам. Это тянулось долго, мучительно долго, и было сладко целоваться с этой взрослой, умной, красивой женщиной, которая все знает, и все умеет, и так нежно пахнет духами, незнакомой жизнью и опытом, опытом… – Милая, но мальчику поцелуя будет мало, – еще горячее зашептала Мария, часто дыша и не переставая прижимать к себе Марину. – Знаешь, какие они требовательные? Особенно – красивые. Представляешь, он узнает, что у тебя дома – никого. Бабушка уехала, как сейчас, квартира пустая. Он требует. Понимаешь? И ты должна пустить его, если любишь. И вот вы уже здесь. Дверь он крепко запер, соседи все давно спят. Вы одни. Он долго-долго целует тебя, а потом… потом… Ее рука нащупала на спине молнию, потянула. Маринино платье ослабло на плечах, горячие руки стали раздевать ее: – Потом он станет раздевать тебя. И шептать… милая, милая моя, я хочу тебя… будь моей… я люблю тебя… не противься… Ловкие руки сняли с нее платье и трусики, потом с зеленоватым электрическим треском содралась Машина водолазка, приглушенно зыкнула молния брюк, загремели отброшенные туфельки, щелкнула застежка лифчика, и дрожащее тело вплотную прижалось к ней: – Милая… девочка моя… сейчас ты будешь моей… Через минуту они уже лежали в мягкой бабушкиной кровати, прохладное бедро настойчиво раздвигало ноги Марины, губы настойчиво целовали, руки настойчиво ласкали. Прижав бедром гениталии Марины, Маша стала двигаться, кровать заскрипела, и словно спала непроницаемая пелена, долгое время скрывавшая что-то родное и знакомое: с каждым скрипом, с каждым движением навалившегося тела тьма начинала становиться ТЬМОЙ, обретая свой прежний знак Тайны и Стыда, наполняясь мучительным запахом табака и цветов, пульсируя кровью в висках… Первая ночь с первой любимой… Она навсегда вошла в сердце, в тело, в душу, заставив пятнадцатилетнее существо раскрыться огненным соцветием любви. Ночь была душной и бесконечной, свежей и мгновенной, полной всего нового, трепетного и опьяняющего: долгих поцелуев, нежных прикосновений, сбивчивых признаний, ошеломляющих открытий, скрипящей кровати, бесчисленных оргазмов, восторженных слез, мокрой подушки, перепутавшихся волос, мутного рассвета, скомканной простыни, усталого благодарного шепота, полусонной клятвы, внезапного забытья и сна, сна, сна – глубокого и спокойного, под нарастающий шум проснувшегося города… – И в следующий раз будь посерьезней! – крикнула вдогонку Олегу Марина и, зажав под мышкой ноты, пошла в преподавательскую. Там одиноко сидела на столе Клара и курила, покачивая пухлой ногой, крепко затянутой в коричневый сапог. – Привет, Кларусик, – кивнула Марина. – Привет… – Все разбежались? – Ага. Одни мы, две дуры… – равнодушно затянулась Клара. Расписавшись в журнале, Марина посмотрела на часы: – Ой, мне лететь надо как угорелой. Клара выпустила дым, понимающе оттопырив ярко накрашенные губы: – Ясненько. Послезавтра собрание… – Знаю… Марина сняла с вешалки плащ, искоса посмотрела на Клару. “Интересно, что она говорит, когда ее Вартан на нее наваливается? Наверно, анемично вздыхает. Или молчит, как скифская баба…” – Ну, я бегу, – Марина махнула сумочкой сгорбленной джерсовой фигуре, – пока… – Пока… На улице было мокро и по-весеннему свежо. Благодаря усилиям угрюмого дворника в юбке, успевшего сколоть лед почти со всей дорожки, Маринины сапожки застучали по мокрому аспидному асфальту. “Тридцатая весна”, – подумала она и, улыбнувшись, наступила на одиноко тающий комок снега. Он погиб без хруста, Марина перебежала к шоссе, замахала группе машин, плавно ускоряющихся после светофора. Красный “Москвич” притормозил, свернул к ней. – Площадь Ногина, – проговорила она, с трудом открывая неподатливую дверцу. – Пожалста… – равнодушно отвернулся котообразный толстяк в кроликовой шапке, тупой, безразличный, обрюзгший, словно тоталитарный режим в африканской стране… |